Хайматохаре

--------------------------------------------------------------------------

Гофман Э.Т.А. Полное собрание сочинений в двух томах. Haimatochare Рассказ, 1819 год Перевод на русский: Г. Ратгауз М.: Альфа-книга, 2011 г. ISBN: 978-5-9922-0767-5, 978-5-9922-0765-1

---------------------------------------------------------------------

Порт-Джексон, 21 июня 18.. года

Ваше превосходительство соблаговолило приказать, чтобы мой друг, господин Браутон, принял участие в экспедиции, которая снаряжается на Оаху, в качестве естествоиспытателя. давно я лелеял заветнейшее желание вновь посетить Оаху, ибо краткость моего последнего пребывания там не позволила мне довести до известного завершения многие из моих чрезвычайно примечательных естественно-исторических наблюдений. теперь это желание стало вдвойне живее, ибо мы оба, я и господин Браутон, неразрывно связаны друг с другом нашей наукой, ---общими исследованиями, мы издавна привыкли совместно вести наши наблюдения и, мгновенно делясь ими, помогать друг другу. посему я и прошу Ваше превосходительство дать мне разрешение сопровождать моего друга Браутона в экспедиции на Оаху.

С глубоким почтением и проч.

С глубоким удовлетворением я отмечаю, что Вас, господа, Ваша наука связала такой сердечною дружбою, что от этого прекрасного союза, от этой общности стремлений можно ожидать самых богатых, самых великолепных плодов. По этой причине я, хотя команда корабля «дискавери» уже целиком подобрана, разрешаю господину Мензису принять участие в экспедиции на Оаху и немедля отдам капитану Блаю соответствующие распоряжения.

        Борт корабля «Дискавери», 2 июля 18..

        Ты прав, мой дорогой друг, когда я писал тебе в последний раз, меня иногда терзали приступы сплина. Жизнь в Порт-Джексоне вызывала у меня величайшую скуку, с мучительной тоской я вспоминаю о моем чудесном рае, моем прелестном Оаху, который я покинул лишь недавно. Мой друг Браутон, человек образованный и к тому же добродушный, был единственным, кто мог меня развеселить и ободрить для занятий наукой, но и он, как и я, стремился прочь из Порт-Джексона, где мало что могло питать наш порыв к науке. Если не ошибаюсь, я уже писал тебе, что королю Оаху, по имени Теимоту, был обещан прекрасный корабль, который надлежало построить и оснастить в Порт-Джексоне. Это было исполнено, капитан Блай получил приказ доставить корабль на Оаху и задержаться там на некоторое время, чтобы упрочить дружественный союз с Теимоту. как забилось мое сердце от радости, и бо я решил, что я, несомненно, тоже поеду; но меня, как гром среди ясного неба, поразило решение губернатора, что Браутон должен готовиться к плаванию. «Дискавери», предназначенное для экспедиции на Оаху, – не слишком большое судно, не приспособленное к тому, чтобы взять, кроме самой необходимой команды, еще и пассажиров, тем меньше было у меня надежды, что мое желание сопровождать Браутона осуществится. Однако этот благородный человек, столь искренне преданный мне сердцем и душою, так деятельно поддержал мои намерения, что губернатор дал свое согласие. Из пометы в начале моего письма ты видишь, что мы оба, Браутон и я, уже в пути.

О, какая чудная жизнь мне предстоит! Грудь моя вздымается от надежды и томительного нетерпения, когда я думаю о том, как ежедневно, даже ежечасно природа будет мне открывать свою богатую сокровищницу, чтобы я мог то одну, то другую никем не изученную редкость присвоить себе, назвать моим никем не виданное чудо!

Я вижу, как ты иронически посмеиваешься над моим энтузиазмом, слышу, как ты говоришь: «Ну да, он вернется с новым Сваммердамом в кармане, но если я его спрошу о склонностях, нравах, обычаях, об образе жизни тех чужеземных народов, которые он повидал, если я захочу узнать подробности, которых нет ни в одном путевом дневнике, которые передаются только из уст в уста, – тогда он покажет мне два-три плаща и несколько коралловых бус, а кроме этого ему сказать будет нечего. Ради своих клещей, своих жуков, своих мотыльков он забывает о людях!»

Я знаю, тебе кажется странным, что моя страсть к науке увлекла меня именно в царство насекомых, и я, в самом деле, могу тебе на это ответить лишь одно: предвечная власть столь глубоко укоренила именно эту склонность в моей душе, что лишь в этой склонности и может проявиться все мое «я». Но ты не можешь упрекнуть меня в том, что я из-за этой страсти, которая тебе кажется странной, забываю людей, тем паче друзей, родных. Никогда я не уподоблюсь этому старому полковнику, голландцу, который... Но, чтобы обезвредить сравнение, которое тебе придется сделать между мной и этим стариком, я расскажу тебе подробно тут примечательную историю, которая мне только что пришла на ум. Старый подполковник (я познакомился с ним в Кенигсберге), знаток насекомых, был самым ревностным и неутомимым испытателем природы, какой когда-либо существовал. Весь прочий мир для него умер, и единственное, чем он выделялся в человеческом обществе, была невыносимая, смешная скупость и идея фикс, что его когда-нибудь отравят белым хлебцем. Если я не ошибаюсь, такой хлебец немцы называют «булкой». Такой хлебец он сам выпекал себе каждое утро, и когда его приглашали к столу, брал его с собой, и его было нельзя заставить попробовать другого хлеба. Как доказательство его безумной скупости, достаточно будет поведать тебе, что он, человек достаточно крепкий, невзирая на свой возраст, ходил по улицам с далеко вытянутыми руками, чтобы... старый мундир не протирался, но был в идеальной сохранности! Но к делу! У этого старика на всей земле не было ни одного родственника, кроме младшего брата, который жил в Амстердаме. Тридцать лет братья не виделись; тут амстердамец, охваченный желанием еще раз повидать брата, собрался в Кенигсберг. Он входит в комнату старика. Старик сидит за столом и рассматривает, низко наклонив голову, маленькую черную точку на белом листе бумаги. Брат издает громкий крик радости, он хочет упасть в объятия старика, но тот , не отводя глаз от своей точки, машет ему рукой, повелевает настойчиво: «Тсс-тсс-тсс...» Молчание. «Брат! – восклицает амстердамец. – Брат, чем ты занят?! Перед тобой Георг, твой брат, приехавший из Амстердама, чтобы после тридцатилетней разлуки еще застать тебя в живых!» Но старик неподвижен, он шепчет: «Тсс-тсс-тсс... Зверек умирает!» Лишь теперь амстердамец замечает, что черная точка – это маленький червячок, который корчится и извивается в смертельных конвульсиях. Амстердамец из уважения к пристрастиям брата тихо садится с ним рядом. Но когда проходит час и старик ни разу даже не глядит на брата, тот нетерпеливо вскакивает с места, с грубым голландским ругательством выбегает из комнаты, сразу же садится в экипаж и едет обратно в Амстердам, а старик попросту ничего этого не замечает!.. Спроси, Эдуард, себя самого, если бы ты внезапно вошел в мою каюту и застал меня пристально наблюдающим какое-нибудь удивительное насекомое, буду ли я и дальше неподвижно наблюдать за насекомым или брошусь тебе в объятия?

Подумай, мой дорогой друг, и о том, что царство насекомых – самое удивительное, самое таинственное в природе. Если мой друг Браутон занят растительным и в совершенстве развитым животным миром, то я избрал для себя заповедную область странных, не поддающихся изучению существ, которые являются переходным, связующим звеном между теми двумя царствами. Будет! я кончаю, чтобы не утомить тебя, и добавлю только, дабы успокоить и вполне примирить со мною тебя и твой поэтический дух, что один остроумный немецкий писатель назвал насекомых, блистающих чудесными переливами красок – цветами, улетевшими на волю. Насладись этим сравнением. Но, собственно говоря, – отчего я так многословно оправдываю мои склонности? Разве не с целью уговорить самого себя, будто меня неотразимо влечет на Оаху лишь обычная тяга к познанию, что во мне нет странного предчувствия какого-то небывалого события, которому я и следую? Да, Эдуард, именно в эту минуту подобное предчувствие охватывает меня с такой силой, что я не способен писать дальше! Ты сочтешь меня неразумным мечтателем, но это именно так, в моей душе ясно обозначено, что меня на Оаху ожидает величайшее счастье или неминуемая гибель!             

    Хана-руру на Оаху, 12 декабря 18..

Нет! Я не мечтатель, но есть предчувствия, – предчувствия, которые не обманывают! Эдуард, я счастливейший человек под солнцем, и сейчас – высшее мгновение моей жизни. Но как тебе обо всем рассказать, чтобы ты в полной мере почувствовал мое блаженство, мой невыразимый восторг? Я успокоюсь, я попытаюсь и, возможно, смогу подробно тебе описать, что же произошло. Недалеко от Хана-руру, резиденции короля Теимоту, в которой он дружелюбно нас принимал, есть прелестная роща, туда я и отправился вчера, когда солнце уже стало заходить. Я намеревался, если удастся, поймать очень редкого мотылька (его название вряд ли тебя заинтересует), который начинает свое безумное круженье после захода солнца. Воздух был душен, напоен сладостным ароматом цветущих трав. Когда я вышел в лес, я почувствовал странную и сладкую робость, меня сотрясала таинственная дрожь, искавшая исхода в страстным вздохах. Ночная птица, указывавшая мне дорогу, взлетела прямо передо мною, но мои руки бессильно повисли, словно окоченев, я не мог сдвинуться с места, следовать за ночной птицей, исчезнувшей в лесу. Тут словно незримые руки увлекли меня в кустарник, который приветил меня своим шелестом и шумом, словно нежными словами любви. Едва его раздвинув, я вижу... – о, Небо! – на пестром ковре из сияющих голубиных крыльев лежит самая изящная, красивая, прелестная обитательница островов, какую мне довелось видеть когда-либо! Нет! лишь ее очертанья свидетельствовали, что милое существо принадлежало к племени здешних островитянок. Цвет, повадки, внешность – все было совсем другое. Мое дыхание замерло от блаженного страха. Я осторожно приблизился к малютке. Казалось, она спала... Я взял ее на руки, я унес ее с собою – заветнейшее сокровище острова было моим! Я назвал ее Хайматохаре; оклеил ее крошечную комнату золотой бумагой, устроил ей ложе из пестрых, блестящих голубиных перьев, на которых я ее нашел. Кажется, она меня понимает, угадывает, чем она стала для меня! Прости меня, Эдуард, – я прощаюсь с тобою – я должен взглянуть, чем занято мое прелестное существо, моя Хайматохаре, – я открою ее маленькую комнату. Она лежит на своем ложе, она играет пестрыми перышками. О, Хайматохаре! Прощай, Эдуард!

     

             

        Хана-руру, 20 декабря 18..

                 

Капитан Блай уже подробно описал Вашему превосходительству наше счастливое путешествие и, конечно, на забыл упомянуть и о том, с каким дружелюбием принял нас наш друг Теимоту. Теимоту в восторге от богатого подарка Вашего превосходительства и не устает повторять, что мы можем считать все ценное и полезное, что производит Оаху, нашим достоянием. На королеву Кахаману красный плащ, вышитый золотом, который Вы милостиво вручили мне для нее, произвел столь глубокое впечатление, что она утратила свою прежнюю непринужденную веселость и предалась разным фантастическим мечтаниям. Ранним утром она уходит в глушь леса и там разыгрывает разные мимические представления, накидывая плащ то на одно, то на другое плечо, а вечером, когда собираются придворные, повторяет их снова. Притом она иногда впадает в непостижимую скорбь, которая причиняет доброму Теимоту немало огорчений! Но мне все же не раз удавалось развеселить опечаленную королеву завтраком из жареной рыбы, которую она так любит и запивает добрым стаканом джина или рома, и тогда ее великая боль заметно утихает. Странно, что Кахуману все время преследует нашего Мензиса и, когда ей кажется что ее никто не видит, заключает его в объятия и дает ему самые нежные имена. Я готов даже поверить, что она втайне любит его.

С большим огорчением вынужден сообщить Вашему превосходительству, что Мензис, от которого я ожидал только добра, больше мешает, чем помогает мне в моих исследованиях. Он, видимо, не желает ответить на любовь Кахуману, но он охвачен иной, безрассудной, даже кощунственной страстью, побудившей его к злой выходке против меня, которая, если Мензис не излечится от своего бреда, может поссорить нас навсегда. Я сам теперь раскаиваюсь, что просил Ваше превосходительство позволить ему принять участие в нашей экспедиции на Оаху. Но мог ли я поверить, что человек, которого я знал много лет с самой лучшей стороны, внезапно в странном ослеплении так переменится? Я испрашиваю позволения дать Вашему превосходительству подробный отчет о глубоко оскорбительном для меня происшествии и, если Мензис не загладит содеянного, просить заступничества у Вашего превосходительства от того, кто позволяет себе действовать столь враждебно в ответ на чистосердечную дружбу. С глубоким уважением и т.д.

Нет, я не могу этого больше терпеть! Ты избегаешь меня, бросаешь на меня взоры, в которых я читаю гнев и презрение, ты говоришь об из мене и предательстве, и так, что я должен принять это на свой счет. И все же я напрасно ищу такую причину в обширном царстве возможности, которая могла бы как-либо оправдать твое поведение по отношению к самому верному твоему другу. Что я сделал, что сотворил такого, что могло тебя обидеть? Конечно, лишь недоразумение заставляет тебя на миг усомниться в моей любви, в моей верности. Я прошу тебя, Браутон, открой мне эту несчастную тайну, будь снова моим, каким ты был всегда. Дэвису, который передаст тебе этот листок, я приказал просить тебя ответить безотлагательно. Мое нетерпение становится просто мучительным.                       

       Ты спрашиваешь меня, чем ты меня оскорбил? Воистину такая наивность к лицу тому, кто согрешил самым возмутительным образом против дружбы – нет, против всеобщих прав, закрепленных в гражданских законах! Ты не желаешь меня понимать? Что ж, я прокричу то, что весь мир услышит и ужаснется твоему злодеянию – да, я прокричу прямо тебе в ухо то имя, которое воплощает твое злодеяние! Хайматохаре! Да, ты назвал Хайматохаре ту, которую ты у меня похитил, скрыл от всего мира, которая была моей, которую я со сладостной гордостью хотел назвать моей в анналах вечности. Но нет! Я еще не хочу отчаиваться в твоей добродетели, я еще хочу верить, что твое верное сердце победит несчастливую страсть, которая увлекла тебя внезапным вихрем. Мензис! Верни мне Хайматохаре, и я прижму тебя к груди как самого верного друга, как брата моего сердца! Тогда я забуду все мученья от той раны, которую ты нанес мне своим... необдуманным поступком. Да, лишь необдуманным, но не предательским, не преступным я назову похищение Хайматохаре. Верни мне Хайматохаре!..                

        Друг! Что за странное безумье охватило тебя? У тебя – у тебя я похитил Хайматохаре?! Хайматохаре, которая, как и все ее племя, ничего общего с тобой не имеет, Хайматохаре, которую я нашел вольной на вольной природе, спящей на прекраснейшем ковре, и был первым, кто глядел на нее любящими глазами, первым, кто дал ей имя и место. Воистину, если ты зовешь меня изменником, то я должен назвать тебя сумасшедшим, ибо ты, ослепленный мерзкой ревностью, притязаешь на то, что было моим и навсегда моим же останется. Хайматохаре – моя, и я назову ее моею в тех анналах, где ты хвастливо намерен щеголять чужою собственностью. Никогда не уступлю я мою любимую Хайматохаре, все, даже мою жизнь, возможную только с нею, я радостно отдам за Хайматохаре!..

Бесстыдный похититель! Хайматохаре не имеет со мною ничего общего? Ты нашел ее на воле? Лжец! разве ковер, на котором спала Хайматохаре, не был моей собственностью, разве ты не должен поэтому был сразу понять, что Хайматохаре принадлежала мне – мне одному? верни мне Хайматохаре, или я всему свету расскажу о твоем злодеянии. Не я, а ты – ты один ослеплен мерзостной ревностью, ты хочешь похвастаться чужим добром, но тебе это не удастся. Верни мне Хайматохаре, или я ославлю тебя как самого низкого подлеца!..

Трижды подлец – ты сам! Только вместе с жизнью расстанусь я с Хайматохаре!

Только вместе с жизнью ты, подлец, расстанешься с Хайматохаре? Отлично, пусть тогда завтра же вечером в шесть часов на пустыре перед Хана-руру, близ вулкана, оружие решит, чьей будет Хайматохаре. Надеюсь, что твои пистолеты в порядке.

Извещая Ваше превосходительство об ужасном происшествии, отнявшем у нас двух выдающихся ученых, я исполняю мой скорбный долг. Я давно заметил, что господа Мензис и Браутон, которые прежде, связанные преданной дружбой, были неразлучны сердцем и душою, которые жить не моли друг без друга, поссорились меж собою, однако никоим образом я не мог угадать, какая могла быть тому причина. Наконец, они стали вовсе избегать друг друга и лишь обменивались письмами, которые носил от одного к другому наш рулевой Дэвис. Дэвис рассказал мне, что, получая эти письма, оба они впадали в величайшее возбуждение и что в особенности Браутон был под конец страшно воспламенен. Вчера вечером Дэвис заметил, что Браутон зарядил свои пистолеты и поспешил прочь из Хана-руру. Дэвис не смог сразу меня разыскать. Как только он поделился со мной своими подозрениями, что Мензис с Браутоном могли затеять дуэль, я отправился вместе с лейтенантом Кольнетом и судовым хирургом, господином Уидби, на пустырь близ вулкана, у Хана-руру. Ибо там, как мне казалось, место было самое подходящее, если уж речь зашла о дуэли. Я не ошибся. Не успели мы еще добраться до места, как услышали выстрел и сразу вслед за ним – второй. Мы ускорили шаги и все же пришли слишком поздно. Мы нашли Мензиса и Браутона на земле, в крови, один был смертельно ранен в голову, другой – в грудь, и оба – без малейших признаков жизни. Их разделяло менее десяти шагов, а между ними лежал на земле тот злосчастный предмет, который, как я понял из бумаг Мензиса, и стал поводом, воспламенившим ненависть и ревность Браутона. В маленькой коробочке, оклеенной красивой золотой бумагой, я нашел среди блестящих перышек красиво окрашенное маленькое насекомое необычной формы, которое знаток природы Дэвис объявил вошкой, заметно отличающейся, однако, по цвету и форме спинки и ножек от всех известных ранее образчиков этого вида. На крышке коробочки значилось имя: Хайматохаре.

Мензис нашел это редкостное, доселе неизвестное насекомое на спинке красивой голубки, которую подстрелил Браутон, и хотел, как первооткрыватель, ввести ее в мир естествоиспытателей под ее собственным именем: Хайматохаре. Браутон же, напротив, уверял, что первооткрыватель – он, так как насекомое было обнаружено на той голубке, что он подстрелил, и сам желал присвоить Хайматохаре. Так возник роковой спор между этими благородными людьми, который завершился их смертью.

Предварительно замечу, что господин Мензис объявил, что эта особь является совершенно новым видом насекомого, и он помещает ее между: pediculus pubescens, thorace trapezoideo, abdomine ovali posterius emarginato ab latere undulato etc. habitans in homine, Hottentotis Groenlandisque escam dilectam praebens1 и nirmus errassicornis, capite ovato oblongo, scutello thorace majore, abdomine lineari lanceolato, habitans in anate, ansere et boschade2.

Из этих указаний господина Мензиса Ваше превосходительство соблаговолит понять, как неповторимо это существо, и хотя я не естествоиспытатель, могу к этому добавить, что насекомое, если его рассматриваешь в лупу, обладает необыкновенной привлекательностью, прежде всего благодаря своим блестящим глазам, красиво окрашенной спинке и какой-то грациозной, обычно совсем не свойственной таким насекомым легкости движений.

Я жду распоряжения Вашего превосходительства: должен ли я отослать в музей это злосчастное насекомое, тщательно его упаковав, или же бросить его в пучину моря, ибо оно стало причиной смерти двух замечательных людей.

Вплоть до всемилостивейшего решения Вашего превосходительства Дэвис хранит Хайматохаре в своей бумазейной шапке. Я возложил на него ответственность за ее жизнь и здоровье.

Примите, Ваше превосходительство, мои уверения и проч.

Порт-Джексон, 1 мая 18..

С глубокой скорбью, капитан, я прочел Ваш ответ о несчастливой гибели двух наших славных испытателей природы. Возможно ли, думал я, что ревность к науке может завести человека столь далеко, что он забудет и долг дружбы, и долг перед гражданским обществом в целом? Надеюсь, что господа Мензис и Браутон похоронены подобающим образом. Что касается Хайматохаре, то Вы обязаны, капитан, опустить ее с обычными honneurs1 в морскую пучину. Остаюсь и т. д.

______________________

Приказ Вашего превосходительства относительно Хайматохаре исполнен. В присутствии членов корабельной команды в парадных мундирах, а также короля Теимоту и королевы Кахуману, которые вместе с высшими сановниками государства взошли на борт, вчера вечером, ровно в шесть часов, лейтенант Кольнет извлек Хайматохаре из бумазейной шапки Дэвиса и поместил в оклеенную золотой бумагой коробочку, которая была прежде ее жильем, а теперь должна стать ее гробницей; эту коробочку он привязал к большому камню, и я самолично под троекратный залп бросил ее в море. При этом королева Кахуману запела песню, подхваченную всеми жителями Оаху, которая звучала столь отвратительно, сколь требовала высокая торжественность этой минуты. Засим раздался троекратный пушечный залп, а команде корабля выдали мясо и ром. Добрая королева никак не может утешиться после смерти своего милого Мензиса. Чтобы почтить память любимого, она вонзила себе в зад большой акулий зуб и поныне испытывает сильную боль от этой раны. Должен также упомянуть, что Дэвис, верный хранитель Хайматохаре, произнес очень трогательную речь, в которой он, кратко обрисовав жизненный путь Хайматохаре, рассуждал о бренности всего земного. Самые суровые из матросов не смогли удержаться от слез, и поскольку Дэвис, прерывая свою речь нарочитыми паузами, издавал жалобные рыдания, он добился того, что и туземцы Оаху страшно рыдали, что немало способствовало торжественности и серьезности всего происходящего.

Примите уверения, Ваше превосходительство, и проч.

__________________