Зловещий гость

Буря, предвестница приближающейся зимы, завывала за окнами. Черные тучи быстро неслись по небу, орошая землю шумными потоками града и дождя. Стенные часы пробили семь.

– Кажется, – обратилась полковница Б*** к своей дочери Анжелике, – мы сегодня просидим одни. В такую погоду вряд ли кто-нибудь из друзей надумает приехать в гости. Мне бы только хотелось, чтобы поскорее вернулся твой отец.

Едва она произнесла эти слова, как дверь отворилась, и в комнату вошел ротмистр Мориц Р***. За ним появился молодой правовед – знакомый полковницы, один из постоянных посетителей ее четвергов. Он был открытым, веселым юношей, что называется, душой компании, вот почему Анжелика поспешила заметить, что ей в этот вечер будет гораздо веселее, чем в любом многолюдном обществе. В зале было довольно холодно, поэтому полковница велела развести в камине огонь и накрыть чайный столик.

– Вы, господа, – произнесла она, – с поистине рыцарским геройством приехали сегодня, несмотря на бурю и дождь, и потому, вероятно, с удовольствием выпьете пунша. Маргарита сейчас приготовит нам этот напиток, придуманный как раз для такой погоды.

Маргарита, компаньонка Анжелики, была одного с ней возраста и жила в доме полковницы как для того, чтобы девушка могла практиковаться во французском, так и для помощи по хозяйству. Она немедленно явилась и исполнила приказание полковницы.

Пунш закипел. Огонь затрещал в камине. Маленькое общество уютно устроилось за чайным столом в приятной надежде скоро согреться. Веселые разговоры, с которыми они прежде прогуливались по зале, на минуту стихли, и только шум бури, завывавшей в печных трубах, прерывал воцарившееся молчание. Наконец, Дагобер – так звали молодого юриста – заговорил:

– Каким же таинственным и необъяснимым страхом откликаются в моем сердце осень, буря, огонь в камине и пунш!

– Однако страх этот очень приятен, – вмешалась Анжелика. – Я люблю, когда легкий озноб пробегает по телу, а душу охватывает неодолимое желание заглянуть в какой-то иной, чудный, фантастический мир.

– Истинная правда! – воскликнул Дагобер. – Минуту назад этот легкий озноб ощутили мы все, и если мы внезапно замолчали, то именно из-за невольно родившегося в нас желания заглянуть в тот фантастический мир, о котором вы говорили. Впрочем, я очень рад, что это чувство прошло и мы вернулись к действительности, где можем насладиться таким прекрасным напитком! – И, поклонившись полковнице, он осушил стоявший перед ним стакан.

– Чему же тут радоваться? – возразил Мориц. – Если все мы согласны с тем, что пережитое чувство страха было приятным, то нам остается только сожалеть, что оно прошло.

– Постойте, постойте! – перебил его Дагобер. – Тут речь идет не о сладких грезах… Шум бури, треск огня и шипение пунша, как правило, являются предвестниками иного страха, свойственного всем нам и таящегося в глубине души. Я сейчас говорю о страхе перед привидениями. Всем известно, что эти таинственные гости чудятся нам по ночам в бурю или дождливую погоду, когда они, похоже, особенно любят покидать свой холодный край и пугать нас своими непрошеными визитами. Понятно, почему в такое время мы невольно ощущаем что-то неприятное.

– Что за вздор, Дагобер! – прервала его полковница. – Я не могу согласиться с вами в том, что страх, о котором вы упомянули, – врожденное и свойственное всем нам чувство. Скорее я склоняюсь к мысли, что это просто следствие глупых сказок и историй о мертвецах, которыми няньки пугали нас в детстве.

– О нет, милейшая хозяйка! – живо воскликнул Дагобер. – Это далеко не так! Никогда те сказки, что в детстве мы слушали с восторгом, а отнюдь не со страхом, никогда, повторяю, они не оставили бы в нас такого глубокого следа, если бы не нашли отклика в наших душах. Отрицать существование странного, непонятного нам мира явлений, которые мы порой слышим или видим, нет никакой возможности. Поверьте, страх – это только внешнее выражение тех страданий, которым подвергается наш дух.

– А вы, как я погляжу, мистик, – смеясь, сказала полковница. – Впрочем, ими всегда бывают люди, которые легко приходят в нервное возбуждение. Но мне все же непонятно, почему природа непременно хочет, чтобы мы взаимодействовали с этим миром только в минуты страха, точно с врагом?

– Очень может быть, – заметил Дагобер, – что это своего рода наказание от матери-природы за наше стремление ускользнуть из-под ее опеки. По крайней мере я убежден, что в то золотое время, когда люди жили на лоне природы, они не знали подобных страхов – это было просто невозможно при существовавшей гармонии всех созданий и сил. Я уже говорил, что мы часто испытываем страх, слыша странные необъяснимые звуки, но скажите, разве не возникает у нас гнетущего впечатления даже от тех звуков природы, происхождение которых нам вполне понятно? К их числу, бесспорно, принадлежат так называемые «чертовы голоса» острова Цейлон, о которых вы можете прочесть в книге Шуберта «Тайны естественных наук». Эти голоса напоминают человеческий плач и всегда раздаются в ясные, тихие ночи. Обычно они будто приближаются, становясь все громче, и в конце концов звучат совершенно отчетливо. Говорят, что эти непонятные звуки до того будоражат душу, что даже самые хладнокровные и чуждые всяких предрассудков люди не могут не испытывать ужаса, слыша их.

– Это действительно так, – поддержал своего друга Мориц. – Я никогда не был на Цейлоне, однако нечто подобное слышал сам и пережил то щемящее чувство, о котором говорит Дагобер.

– О, если так, – воскликнул юноша, – то вы доставите нам всем большое удовольствие, если расскажете об этом приключении, а может быть, и переубедите нашу прекрасную хозяйку.

– Вам известно, – начал Мориц, – что я сражался в Испании против французов под предводительством Веллингтона. Однажды, после битвы при Виттории, мне с отрядом испанской и английской кавалерии случилось провести ночь на биваках, в поле. Утомленный переходом, я заснул как убитый, но меня вдруг разбудил странный пронзительный звук. Я подумал, что это стонет тяжелораненый солдат, однако рядом со мной только спокойно похрапывали товарищи. Звук прекратился.

Между тем забрезжил рассвет. Я встал и прошелся немного по полю, рассчитывая найти раненого. Тишина стояла нерушимая, лишь изредка набегал легкий порыв ветра, и чуть шелестела листва. Вдруг звук снова повторился и, словно промчавшись в воздухе, утонул где-то далеко. Казалось, это был плач убитых, раздававшийся над полем сражения, под безграничным небосводом. Сердце мое дрогнуло, и глубочайший ужас овладел всем моим существом. Что значат жалобные вопли, вырывающиеся из человеческой груди, по сравнению с этим чудовищным, раздирающим душу стоном! Тут и товарищи мои повскакивали один за другим со своих постелей. Стон раздался и в третий раз, еще ужаснее, еще пронзительнее. Лошади начали всхрапывать и шевелить ушами. Испанцы упали на колени и стали громко читать молитвы. Один английский офицер уверял, что он часто наблюдал этот феномен в южных странах, когда атмосферу переполняло электричество, и что вслед за этим надо ждать перемены погоды. Испанцы, вообще суеверные по натуре, божились, что слышали голоса духов и что это предвещает какое-нибудь ужасное событие. Через несколько дней в этой местности действительно произошла одна из самых кровопролитных битв той войны.

– Что до нас, – прервал своего друга Дагобер, – то, чтобы услышать эти поражающие душу звуки природы, нам незачем ехать ни на Цейлон, ни в Испанию. Если из-за этого ветра, града, визга железных флюгеров на крыше вы не испытываете ни страха, ни трепета, то прислушайтесь к треску камина, в котором смешались сотни каких-то диких голосов, или к песенке, которую начинает затягивать чайник…

– О господи! Час от часу не легче! – воскликнула полковница. – Дагобер населил привидениями даже чайник и заставляет нас слушать их жалобные песни.

– Но маменька, – произнесла Анжелика, – Дагобер не так уж и неправ. Потрескивание дров в камине порой и в самом деле нагоняет какое-то гнетущее чувство, особенно когда ум к этому расположен. Что же касается жалобной песенки чайника, то она мне уже до того неприятна, что я даже погашу огонь, чтобы ее прекратить.

С этими словами Анжелика встала, и платок, в который она куталась, скользнув по ее плечам, упал на пол. Мориц быстро его поднял и подал девушке, за что был награжден взглядом, в котором каждый сразу бы прочел нечто большее, чем простую благодарность. В порыве чувств юноша схватил руку Анжелики и прижал ее к губам.

Маргарита, передававшая в эту минуту Дагоберу стакан пунша, вдруг вздрогнула, точно от электрического удара, и, пошатнувшись, выронила стакан. Тот разлетелся вдребезги. Испуганно вскрикнув, компаньонка бросилась к ногам полковницы, коря себя за непростительную неловкость и умоляя позволить ей удалиться в свою комнату. По ее словам, этот странный разговор, хотя она его и не вполне понимала, так сильно подействовал ей на нервы, что она почувствовала себя разбитой и хочет лечь в постель. Говоря это, она целовала руки полковницы, орошая их горячими слезами.

Дагобер понял, что затеянная им беседа грозила принять не совсем приятный оборот и что ее следовало прервать во что бы то ни стало. С комизмом, на какой только он был способен, юноша бросился на колени перед хозяйкой дома и притворно плаксивым голосом стал умолять ее помиловать преступницу, осмелившуюся пролить драгоценный напиток, который должен был освежить его адвокатское горло. Что же касалось пятна на паркете, то он клялся всеми святыми, что на следующее же утро подвяжет к ногам щетки и будет танцевать на этом месте целый час, танцевать, как на придворном балу, до тех пор, пока не останется ни малейшего следа преступления.

Забавная выходка Дагобера рассмешила полковницу, с заметным неудовольствием смотревшую на Маргариту.

– Встаньте, встаньте, не надо слез, – сказала она, подавая ему руки. – Я согласна помиловать Маргариту, но этим она обязана только вашему геройскому самопожертвованию. Но, впрочем, совершенно безнаказанным этот проступок не останется. Мой приговор таков: Маргарита, позабудьте о своей болезни и останьтесь с нами, продолжайте, как и прежде, угощать дорогих гостей пуншем. Более того, вы обязаны наградить своего спасителя поцелуем.

– Вот как вознаграждается добродетель! – с жаром воскликнул Дагобер, схватив Маргариту за руку. – Теперь, моя красавица, вы верите, что на свете есть еще геройские адвокаты, готовые пожертвовать собой во имя справедливости? А теперь следует привести в исполнение безапелляционный приговор нашего строгого судьи.

С этими словами он поцеловал девушку прямо в губы, а потом торжественно подвел ее к стулу, на котором она сидела. Маргарита, покраснев, громко рассмеялась сквозь слезы, еще блестевшие в ее глазах.

– Простите меня, пожалуйста, – извинилась она по-французски. – Право, я такая впечатлительная. Впрочем, я считаю своим долгом повиноваться всему, что скажет моя благодетельница, и потому обещаю вам успокоиться и по-прежнему наливать пунш, не боясь разговора о привидениях.

– Браво! – воскликнул Дагобер. – Браво, моя героиня! Чувствую, я вдохновил вас своей храбростью, а вы меня – вашим поцелуем! Фантазия моя разыгралась вновь, и я сейчас же угощу всю компанию новым рассказом dipianta[1], страшнее прежнего.

– Я думала, – возразила полковница, – что мы уже простились со всем страшным и призрачным.

– О, пожалуйста, маменька, – взмолилась Анжелика, – позволь Дагоберу продолжать рассказ! Я совершенный ребенок и ужасно люблю истории про привидений, от которых мурашки по коже бегут!

– Как приятно это слышать! – воскликнул Дагобер. – В девушке пугливость очаровательнее всего. Я ни за что на свете не женился бы на женщине, которая не боится привидений.

– Ты, однако, еще не объяснил нам, – сказал Мориц, – почему надо остерегаться того мистического чувства страха, которое должно считаться предвестником духов.

– Потому, – ответил Дагобер, – что страх никогда не остается просто страхом. За чувством, почти приятным, следует ужас, леденящий кровь в жилах, от которого волосы встают дыбом. Мы уже говорили о загадочных звуках природы, поразительно действующих на нашу душу, но порой самые обыкновенные звуки, объяснимые присутствием какого-либо животного или сквозняком, мучают нас и доводят до отчаяния точно таким же образом. Каждый, без сомнения, знает, до чего ночью невыносим самый тихий звук, раздающийся через определенные промежутки времени и совершенно лишающий нас сна.

Однажды во время моих странствий мне пришлось остановиться на ночь в одной гостинице, в прекрасной, просторной комнате, отведенной мне самим хозяином. Ночью я вдруг проснулся неизвестно почему. Полная луна освещала комнату, и вдруг раздался звук, точно от капли воды, упавшей в большой металлический таз. Я стал прислушиваться. Звук повторился. Моя собака, лежавшая под кроватью, вскочила и стала беспокойно все обнюхивать, царапать стены, пол и жалобно скулить. Я ощутил холодок, и капли пота проступили у меня на лбу. Пересилив ужас, я громко спросил: «Кто здесь?», а затем, выскочив из постели, прошелся до середины комнаты. Капли продолжали падать с тем же металлическим звуком где-то рядом со мной, но я по-прежнему ничего не видел. В ужасе я опять бросился в постель и закутался с головой в одеяло. Звук стал тише, но продолжал доноситься до меня через равные промежутки времени. Наконец, он стих, точно растворившись в воздухе.

Я забылся глубоким, тяжелым сном и проснулся уже поздним утром. Ночью собака забралась ко мне на кровать и так и лежала, прижимаясь к моим ногам, а оправилась от страха и начала лаять и бегать только после того, как встал я сам. Мне пришла в голову мысль, что, возможно, тот звук объясняется очень просто, но я не мог догадаться, как именно. Я немедленно рассказал о случившемся хозяину гостиницы, надеясь, что он поможет мне найти ключ к этой тайне. Но каково же было мое изумление, когда хозяин, выслушав меня, вдруг страшно побледнел и затем стал меня умолять ради самого Неба никому не рассказывать о том, что со мной произошло, потому как в ином случае он может лишиться куска хлеба. Многие постояльцы жаловались на этот загадочный звук, обычно раздававшийся в ясные лунные ночи. Напрасно комнату переворачивали вверх дном и поднимали в ней полы, напрасно осматривали даже соседние дома – ничто не объясняло происхождения звука.

До моего приезда это нечто не давало о себе знать в течение целого года, и хозяин думал уже, что оно исчезло без следа, как вдруг теперь, к его величайшему ужасу, все повторялось. В заключение он поклялся ни за что на свете не размещать там приезжих.

– Это и в самом деле страшно! – сказала Анжелика, дрожа. – Мне кажется, я бы умерла, если бы со мной произошло что-либо подобное. Я и то порой вскакиваю среди ночи, точно со мной случилось нечто ужасное, а потом решительно не могу себе объяснить, что же меня так напугало, и даже не помню своего сна. Напротив, мне кажется, что я пробуждаюсь из совершенно бессознательного, мертвого состояния.

– Это явление мне очень хорошо знакомо, – сказал Дагобер. – Вполне может быть, что здесь не обходится без какого-нибудь постороннего психического влияния, которому мы подчиняемся против воли. Так, лунатики никогда не помнят ни своего состояния, ни того, что они при этом делали. Очень вероятно, что и тот непонятный, нервный страх, о котором вы говорите, – не более чем отголосок какого-нибудь могущественного влияния, разрывающего связь между нами и нашим сознанием.

– Я помню, – продолжала Анжелика, – как однажды в ночь после дня своего рождения, четыре года тому назад, я вдруг проснулась именно в таком состоянии и потом не могла прийти в себя в продолжение нескольких дней, тщетно стараясь припомнить, какой именно сон меня так напугал. Но самым странным мне казалось то, что я хорошо помнила, как во сне же рассказывала этот сон другим людям, в том числе маменьке. Проснувшись, я забыла обо всем, кроме этого обстоятельства.

– Этот удивительный феномен, – заметил Дагобер, – тесно связан с магнетизмом.

– О боже мой! – воскликнула полковница. – Неужели этот разговор никогда не кончится? Об этих вещах неприятно даже думать, и я требую, чтобы Мориц покончил с историями о привидениях и сейчас же поведал нам что-нибудь веселое!

– С удовольствием исполню ваше желание, – согласился Мориц, – но напоследок позвольте мне рассказать еще одну историю.

– Что ж, хорошо, – ответила полковница, – но только если после этого вы покончите со всем таинственным и ужасным. Мой муж должен скоро вернуться, и тогда мы с радостью о чем-нибудь с вами поспорим или поговорим о хороших лошадях, например, – только бы отвлечься немного от этого разговора о привидениях…

– Во время последнего похода, – начал Мориц, – я познакомился с одним русским офицером, уроженцем Лифляндии[2]. Ему было около тридцати лет, и поскольку случай распорядился так, что мы довольно долгое время сражались вместе, то знакомство наше скоро превратилось в тесную дружбу. Богислав – так звали моего друга – обладал редким даром: всюду возбуждал к себе симпатию и уважение. Он был высоким, статным, мужественным, обаятельным и прекрасно образованным человеком. Трудно было найти лучшего товарища для дружеской пирушки, но иногда в разгар веселья с ним происходило нечто странное: черты его лица искажались, словно под влиянием страшного воспоминания. Он внезапно становился серьезен, молчалив и тотчас покидал общество, чтобы отправиться в поле. Там он бродил, как тень, или переезжал на лошади от одного форпоста к другому и, только совсем утомившись, возвращался домой и ложился в постель. Случалось, что он без всякой необходимости, будто нарочно ища опасности, бросался в самую горячую рукопашную схватку, но, казалось, ни мечи, ни ядра не смели коснуться его, и он выходил невредимым из самого жаркого боя. Все это заставляло меня предполагать, что какое-то страшное несчастье или тяжелая потеря отравляли ему жизнь.

Как-то раз мы на французской границе приступом взяли один укрепленный замок, в котором и остановились на несколько дней, чтобы дать отдохнуть войскам. Комната Богислава находилась рядом с моей. Ночью меня вдруг разбудил легкий стук в дверь. Кто-то тихо звал меня по имени. Очнувшись, я узнал голос Богислава и, встав с постели, отворил ему дверь. Тот стоял в ночной сорочке со свечой в руке, бледный как мертвец, и, дрожа всем телом, что-то невнятно бормотал.

«Ради самого Создателя, скажи, что с тобой?» – воскликнул я, схватив его под руку. Усадив Богислава в большое кресло, я силой заставил его выпить стакан вина. Я пытался согреть его руки и успокоить, хотя решительно не понимал, что довело его до такого ужасного состояния. Немного придя в себя, Богислав глубоко вздохнул и проговорил тихим прерывистым голосом:

«Нет-нет! Я сойду с ума, если смерть, в чьи объятия я так рьяно бросаюсь, по-прежнему будет избегать меня! Тебе, дорогой Мориц, я должен поверить свою ужасную тайну! Ты знаешь, что я прожил несколько лет в Неаполе. Там я познакомился с одной девушкой из прекрасного дома и страстно полюбил ее. Она отвечала мне взаимностью, и мы оба с согласия родителей собирались заключить союз, от которого ожидали райского блаженства. День свадьбы был уже назначен, как вдруг в доме отца и матери моей невесты стал появляться какой-то сицилийский граф, всем своим поведением дававший понять, что намерен отбить у меня возлюбленную. Дошло до объяснения. Он ответил мне дерзостью, вследствие чего состоялась дуэль, на которой я смертельно ранил его шпагой в грудь. Но каково же было мое отчаяние, когда, поспешив к своей невесте, я нашел ее в слезах и горе. Она называла меня гнусным убийцей, отталкивала с величайшим отвращением и даже лишилась чувств, когда я коснулся ее руки, точно от укуса ядовитого скорпиона! Эту внезапную перемену не могли объяснить даже родители моей невесты. Никогда – ни словом, ни делом – они не поощряли притязаний графа.

Преследуемый всеми фуриями, я уехал в Петербург. Но не измена моей невесты тяготила и мучила меня больше всего, нет – что-то страшное вошло с тех пор в мою жизнь. Какое-то необъяснимое дьявольское наваждение не дает мне ни минуты покоя с несчастного дня моей дуэли в Неаполе. Часто днем, но еще чаще ночью слышится мне чей-то тяжелый предсмертный стон то вдали, то поблизости, и я с ужасом узнаю в нем голос убитого графа. Стоит ли говорить, как это мучает меня и терзает? Этот стон слышится мне везде. Его нельзя заглушить ни громом пушек, ни ружейными выстрелами. Он разжигает в моей душе ярость и отчаяние, которые способны довести меня до безумия. Даже сегодня ночью…»

Тут Богислав вдруг остановился и стиснул мою руку. Я вздрогнул вместе с ним. Тяжелый, душераздирающий стон раздался в ночной тишине. Казалось, кто-то, тяжело вздохнув, поднялся с земли и направился к нам неверной походкой. Богислав, собрав последние силы, встал с кресла, глаза его засверкали диким блеском. «Покажись, злодей! – крикнул он так, что задрожали стены. – Покажись, если смеешь! Вызываю тебя со всеми дьяволами, которые тебе служат!» Послышался зловещий стук в дверь…

И в ту же самую минуту дверь комнаты, где разместилось милое общество, сорвалась с крючка. Высокий человек с бледным серьезным лицом и проницательным взглядом, одетый во все черное, вошел в комнату. Самым почтительным образом раскланявшись с полковницей, он вежливо попросил извинения за то, что явился так поздно, несмотря на полученное приглашение. Незнакомец ссылался на чей-то визит, задержавший его дома. Все еще перепуганная полковница произнесла в ответ несколько малозначащих слов и пригласила гостя сесть. Поставив стул рядом с ней, незнакомец расположился как раз напротив Анжелики и обвел взглядом всех присутствующих.

Повисло молчание. Гость первым нарушил его, прибавив к сказанному, что, кроме опоздания, ему также следует извиниться за тот шум, с которым он ворвался в залу. Впрочем, виноват в этом, по его словам, был лакей: уж очень неосторожно он отворил дверь. Полковница, с трудом подавив какое-то неприятное чувство, закравшееся в ее душу, спросила, кого она имеет честь у себя принимать. Но незнакомец, как будто не расслышав вопроса, занялся Маргаритой, чрезвычайно изменившейся с его появлением. Девушка вдруг оживилась и, устроившись возле незнакомца, принялась нервно смеяться, без умолку болтать по-французски, рассказывая ему о том, как все слушали страшную повесть о привидениях и как он появился в самый неожиданный момент.

Полковница не стала повторять свой вопрос, тем более что гость – как он заявил – прибыл по ее приглашению. Однако какое-то смутное чувство тревоги не давало ей покоя, и она даже не заметила Маргарите, что ее излишняя болтливость не совсем уместна. Гость, впрочем, сам положил конец речам девушки, сказав, что подобное происшествие действительно недавно случилось в этих краях. Полковница пролепетала на это что-то невнятное, затем что-то прибавил Дагобер, но разговор все не клеился. Маргарита между тем вскочила с места, напевая французские песенки, и принялась вальсировать, объяснив это тем, что хочет повторить новую фигуру гавота.

Всех остальных явно тяготило присутствие таинственного незнакомца. Взглянув на его мертвенно-бледное лицо, никто не решался заговорить с ним. При этом трудно было сказать, чем именно он произвел на всех такое неприятное впечатление, потому что его тон и манеры были безупречны и обличали порядочного светского человека. Заметный акцент, с которым он говорил по-французски и по-немецки, заставлял предполагать, что он не принадлежал ни к одной из этих наций.

Словно гора свалилась с плеч хозяйки, когда вслед за раздавшимся под окнами стуком копыт она услышала голос мужа. Через несколько минут полковник вошел в комнату и, едва увидев незнакомца, приветствовал его радостным восклицанием:

– Милости просим, любезный граф! Очень рад вас видеть! – И, обращаясь к жене, прибавил: – Граф С-и – мой верный друг, с которым я познакомился на Дальнем Севере.

Полковница, немного успокоенная этими словами, с любезной улыбкой приветствовала гостя и поспешила заметить, что не приняла его подобающим образом только потому, что полковник не предупредил ее об этом визите. Затем хозяйка поведала мужу, как целый вечер они провели за разговорами о привидениях, об ужасном происшествии, приключившемся с другом Морица, а также о внезапном появлении графа как раз в ту самую минуту, когда речь зашла о странном ударе в дверь.

– Прелестно! – воскликнул полковник. – Итак, любезный граф, вас приняли за привидение. Мне кажется, что моя Анжелика до сих пор не может оправиться от страха после рассказа ротмистра, да и Дагобер все еще смотрит невесело. Скажите, граф, ведь это, должно быть, очень обидно, когда вас принимают за привидение или мертвеца?

– Разве я, – спросил граф, как-то странно усмехнувшись, – имею что-то призрачное в своей фигуре? Впрочем, говорят, будто есть люди, чей взгляд очень трудно выдержать. Может быть, такой взгляд и у меня.

– Вы, конечно, шутите, любезный граф! – произнесла полковница. – Просто теперь в моде подобные таинственные истории…

– Но эти истории, – возразил граф, – чаще всего не более чем пустые россказни, обличающие не совсем здоровое состояние рассудка повествователей. Да хранит судьба всех и каждого от такой напасти! Но я, однако, прервал господ ина ротмистра на самом интересном месте и потому убедительно прошу его продолжить, чтобы удовлетворить любопытство слушателей.

Мориц, которому незнакомец был не просто неприятен, а определенно противен, понял злую насмешку графа. Вспыхнув как спичка, молодой человек ответил довольно резко, что не хочет нарушить ту веселость, которую граф привнес своим появлением в их скучающий кружок, и потому предпочитает молчать. Гость, не обратив никакого внимания на этот ответ, сел возле полковника и, небрежно играя золотой табакеркой, тихо поинтересовался, не француженка ли та дама, что пребывает в таком веселом расположении духа.

Вопрос касался Маргариты, все еще продолжавшей что-то напевать и кружиться по зале. Полковник, наконец, не выдержал и, приблизившись к девушке, тихо спросил, в своем ли она уме. Маргарита вздрогнула и, как бы очнувшись от забытья, покорно заняла свое место за чайным столом. Граф между тем возобновил разговор, переключившись на последние новости. Дагобер слушал молча, а Мориц, пристально глядя на рассказчика, то и дело менялся в лице. Казалось, он только и ждал случая, чтобы затеять ссору. Анжелика, не поднимая глаз, прилежно сидела за работой. Все разошлись в самом дурном расположении духа.

– Счастливый ты человек! – воскликнул Дагобер, оставшись наедине с Морицем. – Кажется, теперь уже нет сомнений в том, что Анжелика тебя любит. Я сегодня долго наблюдал за ней и убедился в этом. Но берегись, враг силен и способен посеять сорную траву среди прекраснейших цветов! Маргарита любит тебя, как только может полюбить самое пылкое сердце. Ее мучает ревность, которую она даже не в состоянии скрыть. Надо было видеть, что происходило в душе Анжелики, когда она уронила платок, а ты, подняв его, поцеловал ее руку. Но потом мы принялись защищать хорошенькую француженку, и хотя я знаю, что этим ты только маскировал свои чувства к Анжелике, фальшивые стрелы попали в цель и сделали свое дело. Ситуация прескверная, так что я опасаюсь, как бы не случилось беды.

– Отстань ты от меня со своей Маргаритой! – бросил в ответ Мориц. – Если Анжелика любит меня, в чем я, увы, еще сомневаюсь, то всякие Маргариты волнуют меня не больше, чем прошлогодний снег. Меня сейчас тревожит другое. Мне кажется, что этот непрошеный граф, нагрянувший так же внезапно, как темная ночь, чтобы самым неприятным образом помешать нашему веселью, встанет между нами с Анжеликой. Мне почему-то кажется, что там, где он появляется, обязательно происходит какое-нибудь несчастье, будто вызванное им из недр непроглядной ночи. Ты заметил, – продолжал Мориц, – как проницательно смотрел он на Анжелику и как при этом невольный румянец то вспыхивал, то исчезал у нее на щеках? Он понял, что мои чувства к ней – преграда на его пути, и вот почему в его словах, обращенных ко мне, было столько презрения. Но я ему не уступлю, пусть даже нам придется встретиться на узкой дорожке смерти!

Дагобер согласился, что граф казался каким-то существом из другого мира, но, по его мнению, таким людям следовало, не уступая, смело смотреть в глаза.

– А может быть, – прибавил он, – в этом нет ничего особенного, и неприятное впечатление, произведенное графом, следует приписать только странным обстоятельствам его появления. Будем, – сказал он в заключение, – смело отражать направленные против нас разрушительные силы! Поверь, никакая власть не заставит склониться гордо поднятую голову!

Прошло много времени. Граф все чаще и чаще посещал дом полковника и, наконец, стал в нем постоянным гостем. Вместе с тем и отношение к нему переменилось. В семействе полковника уже прямо говорили, что причина неприятного впечатления от посещений графа – не в его личности, а в их собственных предрассудках.

– Точно так же, – рассуждала полковница, – граф мог счесть и нас неприятными людьми, когда посетил нас впервые, если бы судил по нашим бледным вытянувшимся лицам.

В беседах граф демонстрировал бездну разнообразнейших познаний. Будучи итальянцем по рождению, он говорил на иностранных языках с заметным акцентом, но совершенно правильно и с редкой увлекательностью. Его рассказы были настолько правдивы и жизненны, настолько очаровывали слушателей, что даже Мориц с Дагобером, дольше всех выказывавшие графу свое нерасположение, сдались. Они изменили свое мнение и с невольным интересом, подобно Анжелике и всем прочим, слушали истории, оживляемые мимикой его бледного, но поистине прекрасного лица.

Дружба между графом и полковником завязалась вследствие одного случая, после которого последний проникся еще большим уважением к графу. Они встретились на Дальнем Севере, и граф выручил полковника, когда тот мог лишиться не только денег или имущества, но и доброго имени. Полковник, чувствовавший себя обязанным за эту услугу, был предан графу всей душой.

Как-то раз полковник, оставшись наедине с женой, сказал ей:

– Пришло время сообщить тебе о причине, побуждающей графа оставаться здесь так долго. Ты знаешь, что мы целых четыре года прожили с ним в П***, где нас связала такая крепкая дружба, что мы даже поселились в одной комнате. Однажды граф вошел ко мне рано утром и увидел на моем столе миниатюрный портрет Анжелики, который я всегда возил с собой. По мере того как он в него вглядывался, с ним творилось нечто странное. Не в силах оторвать глаз от портрета, граф, наконец, воскликнул, что никогда в жизни не видел женщины прелестнее и до той минуты не знал, что такое любовь. Я посмеялся тогда над этим чудным действием портрета и, в шутку назвав графа новым Калафом[3], прибавил, что моя дочь не Турандот. При этом я деликатно дал ему понять, что, хотя нас и нельзя назвать стариками, но все-таки мы далеко не юноши, и потому идея внезапно влюбиться в кого-нибудь по портрету кажется мне немного странной. Тогда он поклялся мне всей душой, что такое не редкость для представителей его нации и что он действительно полюбил Анжелику и всерьез просит ее руки. Вот почему граф посетил наш дом. Он уверяет, что наша дочь к нему хорошо расположена, и вчера обратился ко мне с формальным предложением. Что ты на это скажешь?

Последние слова полковника испугали его жену.

– Боже! – воскликнула она. – Как! Отдать нашу Анжелику? Ему? Совершенно чужому человеку?

– Чужому? – переспросил полковник, нахмурившись. – Ты называешь чужим того, кому я обязан честью, свободой и, может быть, даже жизнью? Я признаю, что по возрасту он, пожалуй, не совсем пара нашей голубке, но он хороший человек и притом богатый, очень богатый.

– И ты хочешь, – возмутилась полковница, – решить все сам, даже не спросив Анжелику, которая, может быть, вовсе не разделяет чувств графа, как он это себе вообразил?

Полковник, побагровев, вскочил со стула.

– Разве я, – вскрикнул он, сверкая глазами, – когда-нибудь давал тебе повод считать меня дурным отцом? Отцом-тираном, готовым выдать дочь за первого встречного? Поумерь-ка свой пыл! Заметь, Анжелика вся обращается в слух, стоит только графу заговорить. Она смотрит на него благосклонно, охотно позволяет ему брать себя за руку и краснеет, когда он ее целует. Для неопытной девушки такое поведение – явный признак симпатии. А что касается всяких там романтических затей, которые вы, женщины, так любите, то чем их меньше, тем лучше!

– Мне кажется, – возразила полковница, – что сердце Анжелики не свободно, хотя сама она об этом еще не догадывается.

– Как так? – воскликнул полковник, вконец рассердившись.

В эту самую минуту дверь вдруг отворилась, и в комнату с милой улыбкой вошла Анжелика. Полковник, мгновенно успокоившись, подошел к дочери и поцеловал ее в лоб. Взяв девушку за руку, он усадил ее в кресло и сам расположился подле нее. Без лишних предисловий он завел речь о графе, его благородной внешности, уме, образе мыслей, а затем спросил, что о нем думает Анжелика. Та ответила, что сначала граф произвел на нее очень неприятное впечатление, но потом все это забылось, и теперь она с большим удовольствием беседует с ним.

– Ну, если так, – воскликнул полковник радостно, – то мне остается только благодарить Бога! Знай же, что граф страстно любит тебя и просит твоей руки. Надеюсь, ты ему не откажешь!

Едва полковник проговорил эти слова, как Анжелика, внезапно побледнев, лишилась чувств. Полковница, бросившись к ней, успела бросить укоризненный взгляд на мужа, который, совершенно раздавленный, безмолвно смотрел на бледное лицо своей дочери. Очнувшись, Анжелика осмотрелась вокруг, и вдруг слезы потоком хлынули из ее глаз.

– Граф! – всхлипывала она в отчаянии. – Выйти за страшного графа! Нет-нет! Никогда!

Оправившись от потрясения, полковник, стараясь быть как можно ласковее, спросил дочь, отчего же граф так противен ей. На это Анжелика ответила, что, когда отец сообщил ей о чувствах графа, она вдруг с ужасающими подробностями вспомнила тот страшный сон, который приснился ей четыре года назад, в канун дня рождения. Проснувшись, бедная девушка помнила только то, что сон был страшный, но никак не могла припомнить, что именно ее так напугало.

– Мне снилось, – говорила Анжелика, – что я гуляю в прекрасном саду, где растет множество цветов и деревьев. Я остановилась перед одним из них – с темными листьями и большими, распространявшими прекрасный аромат цветами, похожими на сирень. Ветви его простирались ко мне до того грациозно, что я не смогла преодолеть желания отдохнуть в его тени и, словно ведомая какой-то невидимой силой, опустилась на мягкий дерн. Вдруг какие-то чудные звуки раздались в воздухе: казалось, набежавший ветерок не шелестел листвой, а заставлял деревья издавать протяжные стоны. Неизъяснимое страдание и сожаление внезапно охватило меня, и в следующий миг я ощутила, как раскаленный луч пронзил мне сердце. Крик ужаса, замерев в стесненной груди, разрешился лишь тяжелым вздохом.

Вскоре я поняла, что это был вовсе не луч, а пристальный взгляд человека, наблюдавшего за мной из темной глубины куста. Его глаза все приближались и, наконец, остановились совсем рядом со мной. Чья-то белая, как снег, рука, появившись совершенно неожиданно, стала обводить вокруг меня огненные круги. Они становились все уже и уже, и я, словно заключенная в оковы, не могла пошевелиться. Ужасный взгляд проникал все глубже в мою душу и подчинял себе все мое существо. Когда чувство смертельного страха охватило меня, дерево вдруг склонило ко мне свои цветы, и до меня донесся чей-то нежный, любящий голос: «Анжелика! Я спасу тебя, спасу! Но…»

Тут рассказ девушки внезапно прервался: пришел лакей и доложил, что ротмистр Р*** желает поговорить с полковником. Едва Анжелика услышала имя Морица, как слезы брызнули из ее глаз, и она, невольно открыв свое чувство, воскликнула:

– О, Мориц! Мориц!

Появившийся в дверях молодой человек услышал эти слова. Увидев Анжелику всю в слезах, с простертыми к нему руками, он вздрогнул и, сорвав с себя головной убор, бросил его на пол. В следующий миг Мориц был уже у ног девушки, бессильно опустившейся в его объятия. В пылу чувств он прижал Анжелику к своей груди. Полковник онемел при виде этого.

– Я подозревала, что они любят друг друга, – прошептала полковница, – но не была в этом уверена.

– Господин ротмистр! – в гневе выкрикнул полковник. – Не угодно ли вам объясниться?

Мориц, устроив ослабевшую девушку в кресле, поднял с пола свой головной убор и, приблизившись к полковнику с горящим лицом, поклялся честью, что этот невольный порыв был вызван его глубочайшей любовью к Анжелике и что до сих пор он никаким образом не обнаруживал своих чувств. Но в эту минуту ему открылась тайна сердца Анжелики, и он надеется, что полковник благословит дочь на союз, основанный на взаимных чувствах.

Полковник, мрачно взглянув на Морица и Анжелику, сложил руки на груди и несколько раз прошелся по комнате – ему надо было на что-то решиться. Остановившись, наконец, перед женой, суетившейся вокруг Анжелики, он довольно сурово обратился к дочери с вопросом:

– Какое же отношение твой глупый сон имеет к графу?

Анжелика, вскочив, в слезах бросилась к ногам отца. Покрывая его руки поцелуями, девушка едва слышно проговорила:

– Папенька! Милый папенька! Эти ужасные глаза были глазами графа, а его призрачная рука заключала меня в огненные круги! Но голос, чудный голос, раздавшийся из глубины прекрасного дерева, принадлежал Морицу! Моему Морицу!

– Твоему Морицу? – вскрикнул полковник и отступил на шаг, так что Анжелика чуть не упала на пол. – Вот оно что! – продолжал он мрачно. – Воображение, детские фантазии! Старания любящего отца и искренняя любовь благородного человека принесены в жертву подобным глупостям!

Вновь пройдясь по комнате, он обратился к Морицу уже спокойнее:

– Господин ротмистр Р***! Вы знаете, что я очень уважаю вас! Скажу вам прямо: лучшего зятя, чем вы, трудно желать. Но я связан словом, которое я дал графу С-и. Я считаю себя обязанным этому человеку. Не подумайте, впрочем, что я буду строить из себя упрямого и жестокого отца. Я сейчас же отправлюсь к графу и открою ему все. Любовь ваша, возможно, будет стоить мне жизни, но собой я готов пожертвовать. Прошу вас дождаться моего возвращения!

Мориц тут же возразил, что лучше сто раз умрет сам, нежели позволит полковнику подвергнуть себя хоть малейшей опасности. Тот ничего не ответил и быстро вышел из комнаты. Едва он удалился, как влюбленные в порыве восторга, с клятвами в вечной любви и верности заключили друг друга в объятия. Анжелика уверяла, что только в ту минуту, когда отец сообщил ей о сватовстве графа, она поняла, как сильно любит Морица, и что браку с кем-либо другим она предпочла бы смерть.

Затем они стали вспоминать те минуты, когда им против воли случалось обнаружить свою привязанность друг к другу, – словом, невероятно счастливые, они оба забыли, словно маленькие дети, и гнев полковника, и его недовольство. Полковница, уже давно догадывавшаяся об этой любви и в глубине души одобрявшая выбор дочери, пообещала молодым людям приложить все старания, чтобы убедить полковника отказаться от задуманного им брака, который – она сама не знала почему – пугал ее точно так же, как и Анжелику.

Час спустя дверь комнаты внезапно отворилась, и, ко всеобщему удивлению, на пороге возник граф С-и. За ним с сияющим лицом следовал полковник. Граф, приблизившись к Анжелике, взял ее за руку и посмотрел на нее с грустной улыбкой. Девушка содрогнулась и едва слышно прошептала:

– Ах, эти глаза…

– Вы бледнеете, Анжелика, – заметил граф. – Бледнеете точно так же, как это было в тот день, когда я впервые появился у вас. Неужели я действительно кажусь вам каким-то страшным, призрачным существом? Я не хочу этому верить! Не бойтесь меня, я вас умоляю! Я не более чем просто убитый горем человек, полюбивший вас со всем пылом юности! Моя вина в том, что я, не спросив, свободно ли ваше сердце, увлекся безумной мыслью заслужить вашу руку. Но поверьте, согласно моим убеждениям, даже слово вашего отца не дает мне никакого права на счастье. Его мне можете подарить только вы! Вы свободны, и я не хочу напоминать вам своим присутствием о тех неприятных минутах, которые заставил вас пережить. Скоро, очень скоро, может быть даже завтра, я вернусь к себе на родину.

– Мориц, мой Мориц! – воскликнула Анжелика, бросаясь в объятия молодого человека.

При виде этого граф задрожал всем телом. Глаза его сверкнули каким-то необыкновенным блеском, губы задрожали, и, несмотря на все усилия, он не смог удержать слабого стона, вырвавшегося из его груди. Однако он сумел овладеть собой и не выдать своих чувств, быстро обратившись к полковнику с каким-то незначительным вопросом. Зато сам полковник был вне себя от счастья.

– Какое благородство! Какое великодушие! – восклицал он поминутно. – Много ли найдется людей, подобных моему дорогому другу! Другу навсегда!

Нежно обняв Морица, дочь и жену, он, смеясь, прибавил, что не хочет больше вспоминать о том коварном заговоре, который они против него затеяли, и выразил надежду, что Анжелика впредь не станет бояться призрачных глаз графа.

Был уже полдень. Полковник пригласил Морица и графа на обед. Послали также за Дагобером, который несказанно обрадовался за друга. Когда все сели за стол, стало понятно, что недостает Маргариты. Оказалось, что она, почувствовав себя нездоровой, заперлась в комнате и отказалась выйти.

– Я, право, не знаю, – проговорила полковница, – что с недавних пор творится с Маргаритой. Она беспрестанно капризничает, плачет, смеется без всякой причины, и иногда ее причуды становятся просто невыносимы.

– Твое счастье для нее смерть, – шепнул Дагобер своему другу.

– Перестань, мистик, – возразил Мориц, – и не омрачай мне радость хоть сейчас.

Редко полковник бывал так счастлив и доволен, как в этот день. Полковница тоже чувствовала себя так, точно гора свалилась с ее плеч, и искренне радовалась за дочь. Дагобер шутил и смеялся, пребывая в самом лучшем расположении духа, и даже граф, по-видимому, подавил свое горе и стал любезен и разговорчив, каким он умел быть всегда благодаря своему уму и прекрасному образованию.

Наступили сумерки. В бокалах искрилось благородное вино. Все выпивали и желали обрученным счастья. Вдруг двери комнаты отворились, и в них, шатаясь, в белой ночной сорочке, с распущенными по плечам волосами, вошла Маргарита, бледная как смерть.

– Маргарита! Что за шутки! – воскликнул полковник.

Но девушка, не обращая на него внимания, направилась прямо к Морицу. Она положила ему на грудь свою холодную как лед руку, поцеловала его в лоб и тихо прошептала:

– Пусть поцелуй умирающей принесет счастье веселому жениху!

Затем Маргарита покачнулась и без чувств упала на пол.

– Вот беда! – тихо шепнул графу Дагобер. – Эта безумная влюблена в Морица.

– Я знаю, – произнес граф, – и, кажется, приняла яд.

– Что вы такое говорите? – в ужасе воскликнул Дагобер и стремительно бросился к креслу, в которое усадили несчастную.

Анжелика с полковницей хлопотали около Маргариты, опрыскивая ее водой и прикладывая к голове примочки со спиртом. Едва Дагобер приблизился к девушке, как она открыла глаза.

– Успокойся, милая, успокойся! – ласково обратилась к ней полковница. – Ты больна, но это пройдет!

– Да, пройдет, и очень скоро, – глухо проговорила Маргарита. – Я приняла яд!

Крик ужаса вырвался у полковницы и Анжелики, а полковник, не сдержавшись, в бешенстве крикнул:

– Черт бы побрал этих сумасшедших! Скорее за доктором! Тащите сюда самого лучшего!

Слуги и сам Дагобер уже бросились было бежать, но граф, прежде смотревший на все это совершенно безучастно, вдруг оживился и воскликнул: «Стойте!» Осушив бокал своего любимого огненного сиракузского вина, он продолжал:

– Если она приняла яд, то нет никакой надобности посылать за врачом, потому что в подобных случаях лучший доктор – я. Прошу вас, отойдите от нее!

С этими словами он склонился над несчастной, лежавшей в обмороке, и достал из кармана маленький футляр. Вынув из него какую-то вещицу, он несколько раз провел ею по груди девушки в том месте, где находится сердце. Затем, выпрямившись, заявил:

– Она приняла опиум, но ее еще можно спасти, прибегнув к средству, известному лишь мне одному.

Маргариту по приказанию графа перенесли в ее комнату, после чего он потребовал, чтобы его оставили с девушкой наедине. Между тем полковница с горничной обнаружили в комнате пузырек с опиумом, прописанный незадолго до этого самой полковнице. Оказалось, что несчастная опустошила его весь.

– Странный, однако, человек этот граф! – не без иронии заметил Дагобер. – По одному только взгляду понял, что девушка отравилась, и даже определил род яда!

Спустя полчаса граф вернулся в гостиную и объявил, что опасность миновала. Бросив взгляд на Морица, он многозначительно добавил, что надеется уничтожить и причину, толкнувшую девушку на такой поступок. Граф пожелал, чтобы горничная просидела всю ночь у постели больной, сам же решил остаться в соседней комнате на тот случай, если снова понадобится его помощь. Для подкрепления сил он попросил еще два стакана сиракузского вина. Сказав это, он сел за стол с мужчинами. Полковницу и Анжелику так потрясло случившееся, что они предпочли удалиться в свои комнаты.

Полковник продолжал браниться и ворчать на «сумасшедшую» – так он называл Маргариту. Мориц и Дагобер тоже чувствовали себя неловко. Зато граф веселился за всех. В его словах и вообще во всем настроении сквозила радость, даже возбуждение. Порой на него страшно было смотреть.

– Удивительно, до чего же меня тяготит присутствие графа! – признался Дагобер Морицу, когда они возвращались домой. – Право, мне кажется, что суждено случиться чему-то нехорошему.

– Ах! – воскликнул Мориц. – Уж лучше молчи! И для меня этот граф словно камень на душе. Мое предчувствие и того хуже: сдается мне, что он помешает моей любви и счастью.

В ту же ночь курьер доставил полковнику депешу, которая срочно вызывала его в столицу. Утром, бледный и расстроенный, однако не потерявший равновесия, он сказал жене:

– Мы должны расстаться, мой дорогой друг! Затихшая война вспыхнула снова. Сегодня ночью я получил приказ, и очень может быть, что завтра уже выступлю с полком в поход.

Полковница испугалась и залилась слезами. Супруг утешал ее надеждой на то, что этот поход будет так же удачен, как и предыдущий. Он уверял, что отправляется в поход с совершенно спокойным сердцем и предчувствует, что вернется целым и невредимым.

– Было бы очень хорошо, – прибавил он в заключение, – если бы на все время войны, до заключения мира, ты отправилась вместе с Анжеликой в наши имения. Я дам вам компаньона, который сумеет развеселить вас и заставит забыть скуку и одиночество. Одним словом, с вами поедет граф С-и.

– Что я слышу! – воскликнула полковница. – С нами поедет граф? Отвергнутый жених! Мстительный итальянец, искусно скрывающий свою злобу, чтобы излить ее разом при первом удобном случае! Не знаю почему, но со вчерашнего вечера он стал противен мне вдвойне.

– Нет! Это невыносимо! – воскликнул полковник. – Какой-то глупый сон в состоянии до того расстроить женщину, что она не хочет признавать истинного благородства души честного человека. Граф провел всю ночь возле комнаты Маргариты, и ему первому я сообщил известие о войне. Вследствие этого возвращение на родину стало для него почти невозможным, что сильно его встревожило. Тогда я предложил ему поселиться на это время в моих имениях. Ему было совестно принимать мое предложение, но он все же согласился с благодарностью и пообещал мне быть вашим защитником и компаньоном. Он сказал, что попытается сократить время нашей разлуки, насколько это будет в его силах. Ты ведь знаешь, как я обязан графу, и потому, конечно же, поймешь, что пригласить его – мой священный долг.

Полковница не смела ничего противопоставить таким доводам. Между тем слова полковника оправдались: следующим же утром раздался звук походного марша. Можно себе представить, с каким отчаянием расставались еще вчера счастливые жених и невеста. Несколько дней спустя, дождавшись совершенного выздоровления Маргариты, дамы отправились в свое имение. Граф последовал за ними с многочисленной прислугой. Первое время он, демонстрируя редкий такт, появлялся в обществе полковницы и ее дочери только тогда, когда они сами изъявляли желание его видеть, остальное же время он или проводил в своей комнате, или совершал уединенные прогулки по окрестностям.

Поначалу война складывалась благоприятно для врагов, но вскоре стали доходить слухи о том, что ситуация меняется. Граф как-то всегда умудрялся получать эти вести раньше других, в особенности сведения об отряде, которым командовал полковник. По рассказам графа, как полковник, так и ротмистр Мориц выходили невредимыми из самых кровопролитных стычек, и известия из главного штаба подтверждали эти сведения.

Таким образом, граф постоянно приносил полковнице и Анжелике самые приятные новости. Более того, его манера держаться отличалась такой деликатностью, что, казалось, так себя мог вести только нежно любящий отец. Мать и дочь вынуждены были признать, что полковник не ошибся, называя графа своим лучшим другом, и что их прежняя антипатия к этому человеку объяснялась только причудами воображения. Даже Маргарита, казалось, совершенно исцелилась от своей безумной страсти и вновь стала веселой и болтливой француженкой. Наконец, от полковника и Морица пришли письма, рассеившие последние опасения: столица неприятеля взята, и заключено перемирие.

Анжелика пребывала в блаженстве. Граф постоянно говорил с ней о Морице, увлеченно рассказывая о его подвигах и рисуя картины счастья, ожидавшие прекрасную невесту. Часто в таких случаях он в порыве чувств брал ее руку, прижимал к своей груди и спрашивал, неужели Анжелика все еще испытывает к нему отвращение. Девушка, краснея от стыда, уверяла, что она и не думала ненавидеть графа, но слишком любила Морица, чтобы допустить мысль о другом женихе. Тогда граф серьезно говорил: «Дорогая Анжелика, относитесь ко мне как к лучшему другу» – и целовал ее в лоб, что она позволяла ему делать, думая о том, что так мог целовать ее только родной отец.

Все уже надеялись, что, может быть, полковнику удастся получить отпуск и хотя бы на короткое время вернуться домой, как вдруг от него пришло письмо самого ужасного содержания. Мориц, проезжая с небольшим отрядом через одну неприятельскую деревню, подвергся нападению шайки вооруженных крестьян и, сраженный пулей, замертво упал с лошади. Все это происходило на глазах у одного храброго солдата, сумевшего пробиться сквозь вражеские ряды и доставившего это известие.

Так радость, наполнявшая дом, внезапно сменилась ужасом и безутешной скорбью. Но вскоре в замке полковника воцарились шум и суматоха. Нарядные, в богатых ливреях лакеи бегали по лестницам, а во двор то и дело въезжали кареты с приглашенными гостями, которых полковник радушно принимал при полном параде – он был в военном мундире с новым, полученным за последний поход орденом. В дальней комнате полковница беседовала с Анжеликой, одетой в великолепный венчальный наряд, сияющей прелестью молодости и красоты.

– Мое милое дитя, – говорила полковница, – ты по доброй воле согласилась выйти замуж за графа С-и. Твой отец, так горячо желавший этого брака раньше, совсем перестал на нем настаивать после несчастной кончины Морица, и мне кажется, что теперь он даже разделяет мое скорбное чувство, которое я, признаюсь тебе, никак не могу подавить. Я не понимаю, как ты могла забыть Морица так скоро! Роковая минута близится, и скоро ты должна будешь отдать графу свою руку навсегда. Загляни же в свое сердце еще раз, пока есть возможность вернуться. Что, если воспоминание о покойном восстанет когда-нибудь грозной тенью, чтобы омрачить светлое небо твоего счастья?

– Никогда, – воскликнула Анжелика, заливаясь слезами, – никогда я не забуду Морица, никогда никого не полюблю так, как любила его! Граф внушает мне совершенно иные чувства. Я сама не понимаю, как он сумел добиться моего расположения! Я не могу любить его так, как любила Морица, но вместе с тем я чувствую, что не могу без него не только жить, но, как это ни странно сказать, даже мыслить! Какой-то неведомый голос постоянно твердит мне, что я должна за него выйти, потому что иного пути в жизни для меня нет. И я невольно подчиняюсь этому голосу, в котором, как мне кажется, заключена воля самого Провидения.

В эту минуту в комнату вошла горничная. Она принесла известие о том, что Маргариту, исчезнувшую куда-то еще утром, так и не смогли найти, но что от нее есть записка. Ее принес садовник, заметив, что получил приказание передать ее не раньше, чем принесет последние цветы в замок. Полковница, распечатав конверт, прочла следующее:

«Вы никогда больше не увидите меня. Тяжелая судьба заставляет меня покинуть ваш дом. Умоляю, не разыскивайте меня, а тем более не пытайтесь вернуть меня силой, иначе я совершу вторую попытку самоубийства, которая удастся мне лучше первой. Искренне желаю Анжелике счастья, которому завидую от всего сердца. Прощайте навсегда и забудьте вашу несчастную Маргариту».

– Что же это такое? – в сердцах воскликнула полковница. – Кажется, эта сумасшедшая поставила себе целью доставлять нам хлопоты и устраивать неприятности на каждом шагу! Неужели ей всегда суждено быть помехой между тобой и избранником твоего сердца? Ну да, впрочем, моему терпению настал конец, и я больше не намерена думать об этой неблагодарной, о которой заботилась как о собственной дочери! Пусть делает, что хочет!

Анжелика горько плакала, жалея несчастную подругу, несмотря на все убеждения рассерженной полковницы не омрачать воспоминаниями о безумной хотя бы эту торжественную минуту. Гости между тем собрались в гостиной. Все ожидали назначенного часа, чтобы отправиться в часовню замка, где католический священник должен был совершить обряд венчания. Полковник представил публике Анжелику, поразившую всех своей красотой и изяществом туалета.

Ждали графа, но прошло уже больше четверти часа, а он все не являлся. Полковник поднялся в комнату жениха, но нашел там только его камердинера. Тот сообщил, что его господин, будучи уже в парадном костюме, внезапно почувствовал себя нездоровым и пошел в парк освежиться, запретив следовать за собой.

Полковника это известие почему-то встревожило гораздо сильнее, чем, казалось бы, оно того заслуживало. Неотступная мысль о том, что несчастья не миновать, овладела всем его существом. Объявив собравшимся, что граф скоро будет, полковник тайно обратился за помощью к одному искусному врачу, присутствовавшему среди гостей. Вместе с ним и камердинером графа он отправился в парк, чтобы отыскать пропавшего жениха. Свернув с главной аллеи, они вышли на окруженную густым кустарником лужайку, которая, насколько помнил полковник, была любимым местом прогулок графа. Вскоре они его увидели: он сидел на скамье в черном платье, с блестящим орденом на груди. Руки графа были опущены, головой он прислонился к толстому стволу цветущей сирени, а глаза его уставились в одну точку. Все трое невольно вздрогнули, припомнив обычный блеск этих огненных глаз.

– Граф С-и, что с вами? – воскликнул полковник, но ответа не получил.

Врач бросился к графу. Быстро расстегнув ему жилет, он сорвал с его шеи галстук и начал тереть его лоб и виски, но вскоре остановился и глухо сказал полковнику:

– Всякая помощь бесполезна: он умер от нервного удара, сразившего его мгновенно.

Камердинер громко зарыдал, а полковник, собравшись с духом, произнес:

– Мы убьем Анжелику, если забудем об осторожности.

С этими словами он поднял бездыханное тело и окольными дорожками перенес его в уединенную беседку, ключ от которой имел при себе. Оставив покойника под присмотром камердинера, полковник вместе с доктором отправился в замок, обдумывая по пути, как поступить: скрыть на время от бедной Анжелики это ужасное происшествие или осторожно рассказать ей все тотчас же.

Когда полковник вошел в гостиную, там царило величайшее смятение и беспокойство. Оказалось, что Анжелика вдруг лишилась чувств и ее перенесли на софу в соседнюю комнату. Всего удивительнее было то, что она не только не побледнела во время обморока, но и, напротив, расцвела и стала гораздо румянее, чем обычно. Какое-то небесное просветление разлилось на ее лице, будто она вкушала райское блаженство и счастье.

Врач, обследовав девушку с величайшим вниманием, уверил, что в ее состоянии нет ни малейшей опасности и что, по всей вероятности, она каким-то непонятным образом погрузилась в гипнотический сон. Будить ее он не решался и советовал дождаться, когда она проснется сама. Между тем весть о внезапной смерти графа успела распространиться среди присутствующих. Гости образовывали маленькие группки, перешептывались друг с другом и, наконец, догадавшись, что теперь не время для объяснений, разъехались, не попрощавшись.

Полковница, припав к Анжелике, прислушивалась к ее дыханию. Казалось, девушка шептала матери какие-то непонятные слова. Врач не только не позволял раздеть Анжелику, но даже запретил снимать с ее рук перчатки, сказав, что малейшее прикосновение может обернуться трагедией. Вдруг девушка открыла глаза, вскочила на ноги и, громко воскликнула:

– Он здесь! Он здесь!

Никто еще не успел ничего понять, а она уже мчалась в гостиную.

– Она сошла с ума! – причитала полковница. – О боже, боже! Она сошла с ума!

– Нет-нет, успокойтесь! – утешал ее врач. – Поверьте, это не сумасшествие, хотя чего-то необыкновенного, действительно, следует ожидать.

С этими словами он последовал за больной. Доктор увидел, как Анжелика, выйдя из ворот замка, с распростертыми объятиями побежала по дороге. Дорогие кружева и рассыпавшиеся по плечам волосы развевались за ней по воле ветра. Вдали показался стремительно приближавшийся к замку всадник. Поравнявшись с Анжеликой, он соскочил с седла и заключил ее в свои объятия. Два других всадника вскоре тоже подоспели к ним.

Полковник, не отстававший от доктора, остановился как громом пораженный. Он потирал то лоб, то глаза, но никак не мог собраться с мыслями. Мориц, сам Мориц держал в своих объятиях Анжелику. Рядом с ним стояли Дагобер и еще какой-то красивый молодой человек в богатом русском генеральском мундире.

– Нет! – воскликнула, наконец, Анжелика, когда пришла в себя. – Нет! Никогда я не была тебе неверна, милый, дорогой мой Мориц!

– Знаю, знаю! – поспешил он ответить. – Ты – ангел чистоты, но адская сила едва не подчинила тебя себе!

В глубоком молчании Мориц донес Анжелику до замка. Только у ворот к полковнику снова вернулась способность мыслить и говорить:

– Что за чудеса!

– Все прояснится, – отозвался Дагобер и представил полковнику незнакомца, назвав его русским генералом Богиславом, лучшим другом Морица.

Оказавшись в гостиной, Мориц, не обращая внимания на испуг полковницы, вызванный его появлением, первым делом спросил:

– Где граф С-и?

– На том свете! – мрачно ответил полковник. – Час тому назад он умер от удара.

Анжелика, вздрогнув, перебила отца:

– Я знаю, знаю! В ту минуту, когда он умер, будто кристалл, зазвенев, вдруг вдребезги разбился в моем сердце, и я погрузилась в какое-то странное состояние. Я словно опять видела тот кошмарный сон, но на этот раз все было совсем иначе. Я почувствовала, что страшный взгляд потерял надо мной власть, а опутавшие меня огненные тенета порвались сами собой. Я была свободна и вслед за тем увидела Морица, моего Морица! Он спешил ко мне, и я кинулась к нему навстречу.

И девушка вновь бросилась в объятия счастливому жениху, точно боясь потерять его.

– Господи, благодарю тебя! – воздев к небу руки, проговорила полковница. – Тяжесть, давившая на мое сердце с той самой минуты, когда Анжелика согласилась отдать свою руку графу, наконец отступила. Меня не покидало чувство, что мое дорогое дитя обручается с чем-то темным и страшным.

Генерал Богислав попросил позволения осмотреть труп, и его проводили в беседку. Отдернув покров и взглянув в лицо умершего, он содрогнулся и, невольно отступив, воскликнул:

– Это он, он! Клянусь всеми святыми!

Анжелика между тем заснула на плече Морица. Девушку по приказанию врача уложили в постель. Он не сомневался в том, что сон – лучшее лекарство от тех переживаний, что выпали на долю Анжелики. Из приглашенных гостей в замке не осталось никого.

– Теперь, – сказал полковник, – пора нам выяснить, что это за чудеса такие. Мориц, как вы остались живы?

– Вам уже известно, какому вероломному нападению я подвергся после заключения мира, – начал Мориц. – Раненный пулей, я свалился с лошади и какое-то время пробыл без сознания. Когда я очнулся, мне показалось, что меня куда-то везут. Кругом чернела ночь. До меня донеслись чьи-то голоса, перешептывающиеся на французском. «Итак, тяжело ранен и в плену у неприятеля!» – такова была первая мысль, посетившая меня до того, как я снова лишился чувств.

Я припоминаю еще несколько мгновений просветления, во время которых чувствовал только чудовищную головную боль. Наконец, однажды утром я проснулся с приятным ощущением: силы мои восстанавливались. Оглядевшись, я увидел, что лежу в роскошной постели с шелковыми занавесями. В комнате, где я находился, были высокие потолки, стены, обитые прекрасными шелковыми обоями, и тяжелая золоченая мебель. Какой-то совершенно незнакомый человек, склонившись надо мной, увидел, что я открыл глаза, и тут же дернул за шнурок колокольчика. Через несколько минут дверь отворилась, и в комнату вошли еще два человека. Старший из них был одет в старомодный французский костюм и носил на груди крест святого Людовика. Младший приблизился ко мне и, пощупав пульс, сказал: «Он спасен. Опасность миновала».

Тогда первый подошел ко мне и, отрекомендовав себя шевалье Т***, сообщил мне, что я нахожусь в его замке. Далее он рассказал мне, как, проезжая недавно через какую-то деревню, увидел рассвирепевшую толпу крестьян, собиравшихся ограбить меня, раненого, упавшего с лошади. Разделавшись с врагами, шевалье Т*** велел перенести меня в карету и отвез в свой замок, лежавший за пределами тех территорий, на которых велись военные действия. Его искусный домашний хирург принялся за лечение нанесенной мне тяжелой раны. По словам моего хозяина, он очень любил мой народ, гостеприимно приютивший его в ужасное время революции, так что он был рад, что смог отплатить за оказанное ему благодеяние, оказав помощь мне.

Он предоставил в мое распоряжение весь свой прекрасный замок, лишь бы мне было удобно, и объявил, что не отпустит меня, пока я совершенно не поправлюсь и пока окрестные дороги не станут безопасными для проезда. В заключение он выразил сожаление, что в связи с этим последним обстоятельством он не мог сообщить моим друзьям какие-либо вести обо мне.

Хозяин замка был вдовцом и, так как сыновья его отсутствовали, жил один с доктором и многочисленной прислугой. Я не стану вас утомлять рассказом о моем лечении, скажу только, что я поправлялся день ото дня и что хозяин мой изо всех сил старался скрасить нашу уединенную жизнь. Для француза его образование и ум были чрезвычайно глубоки. Он много и охотно беседовал со мной о науках и искусствах, но всячески избегал, как я заметил, разговоров о современных событиях.

Я полагаю, мне не надо упоминать, что я думал лишь об Анжелике и мучился при мысли о том, что она считает меня умершим! Я беспрестанно осаждал хозяина замка просьбами переслать от меня письмо в главный штаб, но он отвечал, что не может ручаться за верность передачи, потому что военные действия возобновились снова. Впрочем, он утешал меня обещанием, что приложит все силы, чтобы целым и невредимым доставить меня на родину, как только я окончательно поправлюсь. По его недомолвкам я заключил, что война действительно разгорелась вновь, и на этот раз уже не на руку союзникам, о чем он, по-видимому из деликатности, нарочно не упоминал.

Здесь я должен сделать небольшое отступление и сказать несколько слов о догадках Дагобера. Я шел на поправку, приступы лихорадки уже почти совсем прошли. Но однажды ночью я проснулся в таком сильном нервном возбуждении, о котором мне неприятно даже вспоминать, несмотря на то что о нем осталось лишь одно воспоминание. Мне казалось, я видел Анжелику в каком-то бледном, призрачном свете, но она постоянно ускользала от меня. Мне грезилось, что какое-то другое чуждое существо становилось между нами. От этого меня охватывала невыразимая, адская мука, кто-то будто навязывал мне мысли и чувства, которым я сопротивлялся всеми силами.

Проснувшись утром, я впервые обратил внимание на большую, висевшую напротив моей кровати картину. Приглядевшись получше, я понял, что передо мной – портрет Маргариты! Она смотрела на меня из рамы, словно живая. Я спросил лакея, откуда взялась эта картина и кто на ней изображен, на что он ответил, что это портрет племянницы моего хозяина, маркизы Т***, и что картина все время была в комнате. А не замечал я ее, вероятно, по той причине, что ее только вчера очистили от пыли. Шевалье Т*** подтвердил это.

С тех пор каждый раз, когда я начинал во сне или наяву думать об Анжелике, роковая картина, как тень, нависала надо мной, лишая меня всякой возможности самостоятельно мыслить и чувствовать. Трудно передать чувство ужаса, которое я испытывал, сознавая свое бессилие перед этой адской силой. Я никогда в жизни не забуду перенесенных мук.

Однажды утром я сидел у раскрытого окна, дыша свежим воздухом. Вдруг издали до меня донеслись звуки военной музыки. Прислушавшись, я сразу же узнал веселый марш русской кавалерии. Мое сердце дрогнуло от восторга, точно я услышал голоса добрых духов, слетевшихся ободрить меня и утешить. Казалось, чья-то дружеская рука, вырвав меня из мрачной могилы, куда меня уложила враждебная сила, вернула меня к жизни. Несколько всадников с быстротой молнии пронеслись прямо во двор замка.

«Богислав!» – невольно вырвалось из моей груди, едва я увидел лицо их предводителя. Радость переполняла меня. Хозяин весь побледнел и расстроился, когда узнал о внезапном появлении непрошеных гостей: им следовало отвести комнаты. Я не обратил на это никакого внимания и, выбежав во двор, бросился в объятия друга.

Но каково же было мое изумление, когда после счастливых приветствий я узнал от Богислава, что мир уже давно заключен и вся армия – на пути домой! Оказалось, что хозяин все это от меня скрывал и держал в своем замке военнопленным. Мы с Богиславом никак не могли понять, что за причина побудила его к такому поступку, но смутно подозревали, что тут кроется что-то неладное.

Шевалье с появлением гостей совершенно переменился. Ворчливость, недовольство, придирчивость сменили прежнюю любезность и предупредительность, и даже когда я от чистого сердца стал благодарить его за спасение, он только язвительно засмеялся мне в ответ и скорчил презрительную гримасу.

После сорока восьми часов отдыха отряд Богислава собрался покинуть замок. Я присоединился к нему. С огромной радостью мы оставили маленький старинный городок, показавшийся мне мрачной душной тюрьмой. На этом я закончу свой рассказ и предоставлю слово Дагоберу.

– Можно ли сомневаться в том, что в человеческом сердце живут предчувствия? – начал молодой человек. – Я ни одной минуты не верил в то, что Мориц умер. Внутренний голос подсказывал мне, что он жив, но скован неведомыми силами.

Известие о свадьбе графа и Анжелики разбило мне сердце. Я поспешил сюда и, увидев ее, был поражен состоянием, в котором она находилась. В глазах Анжелики, в ее мыслях, во всем ее существе мерещилось мне, как в магическом зеркале, нечто странное, заставлявшее подозревать во всем этом вмешательство какой-то посторонней таинственной силы. Тогда-то и зародилось во мне желание блуждать по чужой земле до тех пор, пока я не отыщу Морица. Каков же был мой восторг, когда я встретил в А***, уже на немецкой земле, моего Морица вместе с генералом Богиславом С-ен.

Вы не представляете, какая буря поднялась в душе моего друга, когда он услышал о предстоявшей свадьбе Анжелики! Но все его упреки и горькие жалобы на предательство невесты мгновенно прекратились, когда я рассказал ему о загадочных обстоятельствах этой истории и выразил надежду, что только он один может все исправить. Услышав имя графа С-и, генерал Богислав С-ен вздрогнул. Когда же я по его просьбе описал внешность графа и его манеры, то генерал невольно воскликнул: «Это он, он сам! Нет никаких сомнений!»

– Вы должны знать, – перебил Дагобера генерал, – что несколько лет тому назад в Неаполе граф отбил у меня любимую невесту, очаровав ее с помощью какой-то непонятной, одному ему известной силы. В тот самый миг, когда я нанес ему своей шпагой решительный удар в грудь, я почувствовал, как какой-то адский призрак встал между мной и моей невестой, разделив нас навсегда. Позднее я узнал, что его рана оказалась неопасной и что он, выздоровев, добился согласия моей возлюбленной, но в день свадьбы она умерла, пораженная ударом.

– Боже милостивый! – воскликнула полковница. – Уж не грозила ли подобная участь и моему дорогому дитяти? Но объясните мне, почему я, не зная ничего этого, постоянно томилась каким-то тяжелым предчувствием при мысли об этой свадьбе?

– Это был голос вашего доброго гения! – сказал Дагобер. – И вы видите, что он вас не обманул.

– А чем закончилась та ужасная история, которую вы, Мориц, нам так и недорассказали из-за внезапного появления графа? – полюбопытствовала полковница.

– Вы помните, – отозвался Мориц, – что я дошел до страшного удара в дверь. Вслед за тем поток холодного воздуха, точно чье-то мертвое дыхание, пахнул нам в лицо, и чья-то бледная невесомая фигура пронеслась по комнате. Я сумел подавить свой ужас, но Богислав, лишившись чувств, упал на землю. Когда врач помог ему очнуться, он, протянув мне руку, сказал грустным голосом: «Скоро уже. Завтра кончатся мои страдания!»

Случилось так, как он предсказал, но, слава богу, все разрешилось более счастливым образом, нежели я думал. В пылу кровопролитной битвы картечная пуля сбросила Богислава с лошади и вдребезги разбила портрет неверной возлюбленной, который он, несмотря на ее измену, постоянно носил у сердца. Легкая контузия скоро прошла, так же как и мучительные видения, отравлявшие Богиславу жизнь.

– Истинная правда! – сказал генерал. – С тех пор даже воспоминание о той, которую я любил, вызывает во мне лишь сожаление. Однако, Дагобер, прошу, продолжайте свой рассказ.

– Мы спешно покинули А*** и сегодня, рано утром, прибыли в городок П***, лежащий в шести милях отсюда. Там мы думали отдохнуть несколько часов и затем продолжить путешествие. Но каково было наше изумление, когда в комнату, отведенную нам в гостинице, вдруг стремительно вбежала вся бледная, с безумным, блуждающим взглядом Маргарита. Увидев Морица, она, рыдая, бросилась к его ногам и стала называть себя преступницей, тысячу раз заслужившей смерть, умоляла его убить ее собственными руками. Мориц, подавив отвращение, успел вырваться из ее рук и выбежал вон из комнаты.

– Да, – перебил своего друга ротмистр, – стоило мне увидеть Маргариту и ощутить ее прикосновение, в моем сердце возобновились муки, которые я пережил в замке ее дяди. Ярость моя в ту минуту была так велика, что, право, мне кажется, я убил бы ее, если бы не поспешил выйти вон.

– Подняв Маргариту с пола, – продолжал Дагобер, – я перенес ее в другую комнату. Успокоив ее немного, я, наконец, добился от нее признания. Вот письмо, которое она получила от графа в полночь того дня.

Дагобер прочел послание, в котором говорилось следующее:

«Бегите, Маргарита! Все потеряно! Злодей близок. Все мои силы и способности – ничто против мрачной судьбы, сражающей меня в тот самый миг, когда я думал, что уже достиг цели. Маргарита! Я посвятил вас в такие тайны, познать которые не дано женщине. Но вы с вашей волей и вашим твердым характером сумели стать достойной ученицей опытного учителя. Вы поняли меня и помогали мне. Через вас я завладел всем существом Анжелики и в благодарность за то хотел доставить счастье и вам в том виде, как вы его понимали. Мне самому иной раз становилось страшно при мысли о том, что` я для этого делал и чему себя подвергал! Но все напрасно! Бегите, иначе погибнете и вы! Что до меня, то я буду противиться враждебной силе до конца, хотя и чувствую, что миг этот принесет мне преждевременную смерть. Но пусть умру я один! В роковую минуту я удалюсь под то чудное дерево, в тени которого я открыл вам столько известных лишь мне одному тайн. Отрекитесь от них, Маргарита! Отрекитесь навсегда! Природа – жестокая мать: своим непокорным детям, желающим дерзкой рукой сорвать завесу с ее тайн, она дает позабавиться блестящими игрушками, которые сначала очаровывают их, а потом превращаются в губительную силу. Однажды я уже убил этой силой одну женщину в тот самый миг, когда думал, что добился ее любви. Этот случай меня надломил, но я, слепой безумец, все еще продолжал мечтать о земном счастье для себя!

Прощайте, Маргарита! Возвращайтесь на родину. Шевалье Т*** позаботится о вашем будущем. Еще раз прощайте!»

Все присутствовавшие почувствовали, как кровь стынет в их жилах от ужаса.

– Значит, – тихо сказала полковница, – я должна поверить таким вещам, которые до сих пор отрицала. Но все-таки для меня остается непонятным, каким образом Анжелика смогла так быстро забыть своего Морица. Правда, я часто замечала, что она находилась в каком-то возбужденном состоянии, и это только усиливало мое беспокойство. Теперь я припоминаю, что и симпатия Анжелики к графу возникла каким-то странным, непонятным образом. Она говорила мне, что стала каждый день видеть графа С-и во сне и что влечение ее к нему началось именно во время этих сновидений.

– Это правда, – подтвердил Дагобер. – Маргарита призналась мне, что ночью по приказанию графа она постоянно сидела возле спящей Анжелики и тихим нежным голосом нашептывала ей на ухо его имя. Сам граф ночью часто подходил к дверям комнаты Анжелики и направлял свой взгляд на то место, где она спала, после чего опять удалялся к себе. Впрочем, нужны ли еще какие-либо расследования и комментарии после того, как я прочел письмо графа? Ясно, что он прибегнул ко всем своим тайным познаниям для того, чтобы воздействовать на душу Анжелики, и это ему удалось при помощи какой-то неведомой силы природы.

Он был связан с шевалье Т***: оба они являлись последователями тайной секты, возникшей из бывшей …ской школы, адепты которой рассеяны по всей Франции и Италии. По наущению графа шевалье Т*** задержал Морица в своем замке и приложил все усилия к тому, чтобы сломить его волю. Я могу еще много рассказать о тех способах, что применял граф, чтобы подчинять себе других людей, а также об одной немного известной мне науке, которую я не назову из боязни ошибиться, но прошу, избавьте меня от этого хотя бы сегодня!

– О, навсегда! – с воодушевлением воскликнула полковница. – Бога ради, никогда больше не говорите об этом темном царстве ужаса и зла! Я буду вечно благодарить милосердное Небо, спасшее мое дорогое дитя и освободившее нас от этого страшного графа, чуть было не уничтожившего наш счастливый дом!

Тут же все решили вернуться в город, и только полковник с Дагобером остались, чтобы распорядиться похоронами графа.

Как-то раз в один непогожий ноябрьский вечер, когда Анжелика уже была счастливой женой Морица, вся семья вместе с Дагобером снова собралась у пылавшего камина в той самой зале, где так внезапно появился граф С-и. Точно так же, как и тогда, в печных трубах что-то подвывало.

– Помните? – со значением спросила полковница.

– Только, ради бога, без историй о привидениях! – воскликнул полковник.

Но Мориц и Анжелика не могли не вспомнить то, что они чувствовали в тот вечер и как уже тогда безгранично любили друг друга. Мельчайшие детали нарисовались перед их глазами, и во всех них они видели лишь подтверждение своей любви, даже в том невольном страхе, который тогда испытали. И немудрено: страх этот, по их мнению, был вполне понятен, потому что предшествовал появлению графа, чуть не разбившего их счастье.

– Не правда ли, Мориц, – сказала в заключение Анжелика, – что в том, как сегодня завывает ветер, нет ничего страшного? Кажется, он по-дружески напевает о том, что мы любим друг друга.

– Истинная правда, – подхватил Дагобер. – Даже свист и шипение чайника представляются мне добрыми домашними духами, затянувшими сладкую колыбельную песенку!

Анжелика, покраснев, спрятала лицо на груди счастливого Морица, а он, обвив ее стан руками, прошептал:

– О боже! Неужели, на земле существует счастье выше этого?