Статья о Гофмане.

Гофман (Эрнст Теодор Вильгельм Амадей Hoffmann) — знаменитый нем. романтик, род. в 1776 г. в Кенигсберге. Мать его была очень нервная женщина, отец — человек очень способный, но беспорядочный.

Родители Г. разъехались, когда ребенку было всего 3 года; он воспитывался под влиянием своего дяди юриста, человека умного и талантливого, но фантаста и мистика. Г. рано выказал замечательные способности к музыке и живописи, так что считался чудо-ребенком; в школе учился прекрасно, хотя и тратил много времени на рисованье и музыку. Прекрасно окончил курс юрид. наук в кенигсбергском унив., хотя не чувствовал к юриспруденции особого расположения и продолжал усердно заниматься искусствами.

Сдав в 1800 г. блистательно свой последний экзамен, он получил место ассессора в Познани, где широкое гостеприимство поляков впервые приучило его к кутежам. Г. всюду был желанным гостем, как остроумный собеседник, отличный музыкант и талантливый карикатурист.

Карикатуры сильно повредили его служебной карьере. Благодаря им, он попал в Плоцк на гораздо худшее место. Вследствие женитьбы на очень доброй и преданной польке, Г. в скучном Плоцке снова сделался "порядочным" человеком. К этому же времени относятся его первые литературный попытки в журнале.

Коцебу: "Freimutiger". В 1804 г. Г. был переведен советником в Варшаву; здесь он сошелся с Гитцигом, своим будущим биографом, и с романтиком Захариею Вернером; здесь же он основал музыкальное общество, зал которого украсил своей живописью.

Вскоре после иенского сражения все прусские чиновники в Варшаве были уволены от службы. Г. поехал в Берлин, с партитурами нескольких опер в портфеле и с намерением всецело отдаться искусству; но он не нашел ни сбыта своим произведениям, ни уроков. Наконец, ему удалось получить вместо капельмейстера в Бамберге; но дела театра шли так плохо, что Г. принужден был бросить его и перебиваться частными уроками и музыкальными статьями. В 1810 г. один его знакомый, Гольбейн, взялся восстановить бамбергский театр; Г. помогал ему, работая как композитор, дирижер, декоратор, машинист, архитектор и начальник репертуара; но через два года Гольбейн отказался от антрепризы, и театр закрылся. Г. снова начал бедствовать.

26 ноября 1812 г. он пишет в дневнике: "продал сюртук, чтоб пообедать". С начала 1813 г. дела его пошли лучше: он получил маленькое наследство и предложение занять место капельмейстера в Дрездене.

Страшные дни августовских битв Г. пережил в Дрездене: он испытал на себе все ужасы войны, но был бодр духом и даже весел, как никогда; он около этого времени собрал свои музыкально-поэтические очерки, написал несколько новых, очень удачных вещей и приготовил к печати род сборника своих произведений под заглавием: "Phantasiestucke in Callot's Manier. Blatter aus dem Tagebuche eines reisenden Enthusiasten" (Бамберг, 1814 — 1815; на русском языке из этого сборника переведена очень характерная повесть: " Золотой горшок", в "Московском Наблюдателе" за 1839 г., 1). Жан-Поль Рихтер нашел в Г. сродный себе талант и написал предисловие к 1 тому; книга имела значительный успех.

Скоро Г. потерял место капельмейстера, переехал в Берлин и снова поступил в гражданскую службу. Здесь он встретился с Гитцигом, который познакомил его с берлинскими романтиками, поэтами и художниками. Место советника в камергерихте вполне его обеспечивало и в то же время оставляло ему много досуга, так что его творческий талант, поддерживаемый успехом, мог развернуться во всей силе. Но он слишком привык к цыганской жизни и губил себя излишествами.

Чувствуя отвращение к чинным "чайным" обществам, Г. проводил большую часть вечеров, а иногда и часть ночи в винном погребке, где около него всегда собиралась веселая компания. Расстроив себе вином и бессонницей нервы, Г. приходил домой и садился писать; ужасы, создаваемые его воображением, иногда приводили в страх его самого; тогда он будил жену, которая присаживалась с чулком к его письменному столу. А в узаконенный час, если это был служебный день, Г. уже сидел в суде и усердно работал.

Более крупные произведения Г. быстро следуют одно за другим в таком порядке: "Чертов эликсир. Бумаги, оставшиеся после брата Медарда капуцина" (1816 — 1816); "Ночные повести" (1817, "Nachtstucke"; на русский язык переведена "Иезуитская церковь в Г.", "Московский Вестник", 1830, VI); "Удивительные страдания одного директора театра. Из устного предания" (1819; в основе ряд фактов из деятельности Гольбейна); "Крошка Цахес, прозванный Киноварь" (1819, пер. в "Отечественных Записках", 1844, т. ХХХVI); "Серапионовы братья" (1819 — 21; перев. на русск. языки два раза — во второй раз Гербелем и Соколовским, СПб., 1873 — 1874, как первые 4 книги "Полного собрания сочинений Г.", которое, к сожалению, не пошло далее); "Жизненные воззрения кота Мурра, вместе с фрагментарной биографией Иоганна Крейслера в случайно собранных макулатурных лист." (1820 — 22; перев. Н. Кетчером 1840); "Принцесса Брамбилла" (1821); "Мейстер Фло, сказка в семи приключениях двух друзей" (1822, перев. в "Отеч. Зап." 1840 г., т. XIII). В 47 лет от роду силы Г. были истощены окончательно; у него развилось нечто вроде сухотки спинного мозга; но и на смертном одре он сохранил силу воображения и остроумие. Он ум. 26 июня 1822 г.

Если б одна напряженность и богатство фантазии делали поэта, Г. был бы первым поэтом в мире; но так как от поэта требуется еще глубокое понимание действительности и художественно верное воспроизведение ее, то Г. — только первый из немецких романтиков чистого типа. Он подводит итоги немецкому романтизму и является самым полным выразителем лучших его стремлений, которым он придал небывалую до тех пор яркость и определенность.

Самое ненавистное для Г. понятие — филистерство. Это понятие очень широкое, целое мировоззрение; в нем заключается и самодовольная пошлость, и умственный застой, и эгоизм, и тщеславие (жизнь на показ, "как люди живут"), и грубый материализм, и все нивелирующий формализм, превращающий человека в машину, и педантизм, доходящий до того, что человек даже и влюбляется, и предложение делает по книге Томазиуса. Первое условие для того, чтобы освободиться от давящих рамок этой филистерской пошлости и сохранить живую душу, — "детски благочестивое поэтическое настроение"; только обладая этим талисманом, можно верить, любить людей и природу и понимать поэзию; а понимать поэзию — значить понимать все, так как "поэзия есть высшее знание". Поэзия есть вместе с тем и высшая нравственность; она может исходить только из чистой, любящей души, и до ее нельзя добраться никакими ухищрениями ума; в поэзии отождествляется прекрасное, истинное и нравственное: вместе с тем она есть и высшее счастье. Это счастье доступно не одним только избранным натурам, а всем не опошленным людям. Детям, исключая нравственных уродов, открыт путь в царство поэзии, пока они живут согласно с природой, которая для них служит и лучшим собранием игрушек, и лучшей учительницей.

Юноша, который "грезит с открытыми глазами" — истинный богач и счастливец, хотя бы у него не было гроша в кармане, истинный поэт, хотя бы он не написал ни строчки стихов; но горе ему, если он начнет стыдиться своих мечтами, увлечется пошлыми удовольствиями, выгодой и тщеславием. Он устроит свою карьеру, но потеряет свой талисман и будет считать чудаками всех, кто остался детски чист душою, исполнен веры и любви; сам же он проживет всю жизнь филистером, и только разве перед смертью вспомнить с тоскою, как Тадеус Брокель, что и он когда-то был знаком с Неизвестным Дитятею и летал с ним в царство поэзии.

Свое мировоззрение Г. проводит с замечательною последовательностью в длинном ряде бесподобных в своем роде фантастических повестей и сказок, в которых он искусно сливает чудесное всех веков и народов с личным вымыслом, то мрачным и болезненным, то грустно трогательным, но чаще грациозно веселым и шаловливо насмешливым. Он умеет внушить и взрослому читателю интерес к этой пестрой фантастике, посредством соединения сверх естественного с обыденным и даже пошлым: у него привидения принимают желудочные капли, феи угощаются кофе, колдуньи торгуют яблоками и пирожками, герцоги и графы овощного царства режутся звёздочками и кладутся в суп и т. д. Крайняя прозаичность немецкой жизни является сереньким фоном, на котором тем резче выделяется яркость красок его фантастики. Таким образом этот ультра-романтик является и ультра-реалистом.

Как психолог, Г. отмежевал себе область неопределенных чувств, неясных стремлений, необыкновенных ощущений, магнетических влияний, страшного и болезненно трогательного; бред, галлюцинация, безотчетный страх, потеря душевного равновесия — любимые мотивы его тонких психологических этюдов. Как новеллист, историк и этнограф, он — великий мастер своего дела: в глубь средних веков он спускается неохотно, но эпоху Реформации в и XVII веке воспроизводит превосходно; итальянские нравы и природу описывает так, как будто десятки лет прожил в Италии. Но, верный жизни в подробностях, он в общем везде обращает ее в пеструю сказку.

Другая темная сторона поэзии Г. — его стремление приводить читателя в трепет, внушать ему веру в господство каких-то мрачных сил.

Третий его недостаток — полное и сознательное равнодушие ко всяким социальным вопросам; его антипатия к тенденции переходить в возмутительный со стороны столь живого человека квиетизм. Зло, существующее в мире, представляется ему непоправимым даже в частных случаях, так как участь человека зависит не от него самого и не от его ближних, а от судьбы. Лучшие люди пусть уходят из это то мира в страны горные, в мир сверхчувственных наслаждений, а другие пусть живут в своей грязи, как хотят. Но, к счастью для себя и читателей, Г., как поэт, не может вечно держаться на такой олимпийской высоте — а когда он спускается на землю, он является другом человечества и горячим проповедником всепрощающей любви.

Немецкая критика не очень высокого мнения о Г., и в Германии влияние его не было сильно: там в его время предпочитали романтизм глубокомысленный и серьезный, без примеси едкой сатиры, а следующее поколение усиленно занялось политикой и поэзия стала тенденциозной и утилитарной.

Зато вне отечества Г. имеет огромное историческое значение. Французские романтики гораздо больше научились от него, чем от Шлегелей и Тика; во Франции, как и в Италии, он один из любимых писателей до 60-х годов включительно; в С. Америке он имел массу переводчиков и подражателей.

В России один из образованнейших писателей пушкинского периода, Антоний Погорельский (А. Л. Перовский), автор "Монастырки"; находится в своих первых произведениях под непосредственным влиянием Г. Белинский (III, 532) называет Г. "одним из величайших немецких поэтов, живописцем невидимого внутреннего мира, ясновидцем таинственных сил природы и духа, воспитателем юношества, высшим идеалом писателя для детей". Другой талантливый критик 50-х годов, Дружинин, считает Перегринуса Тисса Г. одним из величайших созданий мировой поэзии.

Но всего интереснее влияние Г. на одного из величайших русских романистов, Ф. Достоевского. Достоевский не только перечитал всего Г. и по-русски, и по-немецки, и вдохновлялся им именно в ту пору, когда слагались его литературные вкусы (в 1838 г.), но и в излюбленном произведении первого периода своей деятельности, "Двойник", очевидно подражает ему, не теряя, конечно, при этом своей оригинальности. Мало того: много позднее, в самых крупных произведениях Д — ского замечается поразительное сходство с Г. и во взглядах, и в литературных приемах. Оба они одинаково любят детей и чудаков и не любят холодных, сдержанных жрецов "приличия", поклонников успеха и "деловых людей", всецело отдавшихся "полезному"; оба превозносят не подкрашенную природу на счет культуры; оба принижают разум перед сердцем; оба в повествовании любят неожиданности; у обоих кроткая идиллия внезапно сменяется порывом все уничтожающей бури и наоборот; знаменитое: "тут произошло нечто совсем неожиданное" Достоевского часто дословно встречается у Г. (напр., "Выбор невесты"); оба любят сопоставлять трагическое и страшное с мелочным и обыденным; оба любят сны, предчувствия, галлюцинации; сфера психологических наблюдений Достоевского есть нечто иное, как расширение и углубление сферы наблюдений Г., реализованных на данной почве и в данную эпоху. Все, что говорит Белинский о странности и причудливости гения Г. всецело относится и к Достоевскому — но далеко не все свойства великого русского романиста можно указать у немецкого романтика.